Молодость

— Прокляну, откажусь; это у нее от гяурки-матери, — шепчет зло бабушка Канох, — пусть тогда идут побираться. — И сразу ей становится жаль этого дерзкого подростка. Девчонка ведь песнями и рассказами заполнила весь дом. Все дома аула. Она знает и про звезды, и про зверей, и про Эльбрус. Ее рассказов не наслушаешься. Она хоть и шалунья — любит устраивать из шпагата петли-ловушки для птиц, ягнят и мальчишек, — но когда она приходит к бабке в гости, сходятся солидные соседи, послушать. Оказывается, Эльбрус — это не великан седой, закапанный русскими генералами в землю по самую макушку, а простая гора. Горячий дых волнует кожу земли, приподнимает и опускает; от этого и горы. Только всего. А вино и водка одно и то же, и раз Магомет запретил пить вино, не надо пить и водку. А впрочем, сам Магомет выпить был не дурак.

— Прокляну, если что, — поднимает старуха к затухающему небу совиное лицо. В это время и подкрадывается к ней с кошкой в руке любимица Аминат; сразбегу бросается буйной головкой в ее колени, ласкается без конца.

Сердце бабкино постепенно отходит.

— Пришла, плутовка? Ну, что в школе? Что Хабас? Не нужно ему нести вышитое полотенце и лакум и халюо и делать бзегуанта, а?

Девочка зажмуривает глазки, охватывает бабкин стан руками, смеется. Все это уже было и не повторится. Она лучшая ученица, прочитала коран пять раз и он ей надоел; мать вон тоже говорит.

— Мать твоя дура, нищая, она русская. Ты к нам ходи, ты кабардинка, ты наша, а она пусть и на порог не показывается, не приму.

Бабка отрывает голову внучки от своих колен. — А за пять коранов подарок тебе сделаю. Тобой гордится все селение. Чего, дурочка, купить тебе?

— Нана, — лепечет Аминат, — а мне об’яснили русские буквы. Павел Никанорович показал. Я хочу ходить в советскую школу. Начну тебе книги читать.

— Русские — собаки, чтобы им всем умереть от холеры.

Бабушка Канох грозно поднимает костлявую руку. Привстает с камня столетнего, мшалого. Но Аминат уже нет.

— Я буду ходить, буду, буду! — кричит она, убегая. В боярышнике, среди левкоев и дикой кашки, на пустыре — звенит ее рассыпчатый дерзостный смех. Не девченка — огонь.

Сразу с минарета крикливо и надрывно несется: «Ля илляга иль аллах… Правоверные, спешите на молитву… Альхамду лиляги ребиль… Нет бога, кроме бога…».

Упала на палассик бабушка Канох, оборотив восторженное лицо к востоку. Ладонями провела сверху вниз вдоль лица: омоемся, очистимся от всякой скверны, отряхнем с ног земное, вознесем наши души к владыке владык…

2

День сменяет ночь, хмурые облака и темные тучи на ослепительных снегах Кавказского хребта сменяют все чаще голубизну неба. Наваливается с севера непрошенная гостья — осень. В этом году фены — сухие горные ветры с юга — забыли Кабарду. Но часты исландские циклоны и азорские, полярные и сибирские антициклоны, подружившие с западными влажными бризами. Дождит и холодит. А главное, в этом году курмав приходится на зимний декабрь; и хоть ураза уже заканчивается, Аминат не может больше ждать. Ей не под-силу долгий голод в дни поста, лицемерные крики мулл, разговор в доме топотом. Скорей бы трехдневный гаид, а с ним и праздничное настроение, пиршества, гости, великое множество сластей…

— Иди, детка, — печально вздыхает мать, — иди, а то опоздаешь.

На голове у Аминат синенький платок, из-под него выглядывает рыженькая косичка. Через плечо надета серая холщевая сумка; на ногах чувяки. Аминат кладет в сумку лепешку, припрятанную матерью с вечера; на улице ждет ее двоюродный брат Жабраиль: скорей, скорей!

Небось, подождет. Девочка рывком возвращается в кривые сени своего убогого дома, кричит матери в полуоткрытую дымную дверь:

— Павел Никанорович потихоньку учит меня читать. Выучусь, тогда брошу коран и Хабаса. Поеду учиться в город, вот!

С улицы:

— Бабушка Канох тебя не любит, так и знай.

На улице быстро забывает вечно сердитого отца и вечно печальную, прожившую всю жизнь с виноватым лицом гяурку-мать. До школы нужно пройти широкую улицу, свернуть в другую, узкую, перепрыгнуть через ручей и выбраться на площадь… Все занимает по дороге Аминат. Тамужиным кончают свозить урожай; отец, верно, тоже здесь. Как-никак, самые богатые люди. Да и должен он им пятьдесят пудов зерна… Через площадь, тянутся скрипучие арбы, доверху груженые мешками. Впереди — знамя, оркестр.

— Красный обоз, красный обоз! — Радостно хлопает Аминат в ладоши; и хоть брызжет мелкий холодный дождь, а на ней ничего нет, кроме ситцевого платьица, — остановилась она и пытается прочитать таинственные белые строки, написанные по-русски на алом полотнище.

— Скорей пойдем. Попадет от учителя.

— Не попадет.

Школа. Шестьдесят мальчиков и девочек расположились на полу, поджав под себя ноги. Сумки их сняты с плеч, лежат возле каждого; на лицах тупое покорное выражение; у некоторых — испуг. Боятся пошевелиться, говорят шопотом; иным хочется почесать голову, спину, живот — и нельзя. В окошки лениво вползает мертвый свет, нехотя плывет по голым грязным стенам, сам становится грязным, остывает на полу.