Молодость

Июльское солнце
Спустилось за горы,
Туманом покрылись
Степные просторы,
И ветер с пшеницей
О чем-то шептал,
Клонил, обнимал
И опять улетал,
И птицы спускаются
Вниз на покой.
Колхозник поет,
Возвращаясь домой,
И трактор грохочет,
Косилка скрипит,
Вечернее эхо
Повсюду звучит.

* * *

Луна опустила
Холодный свой луч
На быстрый и мутный
Чамлык между круч.
В степи молотилки
Покорно гудит
И бледный фонарь
У одонка горит.
Под звуки машины
Поет молодежь,
В мешки нагружая
Сребристую рожь.
У комсомольцев.
Песня звенит,
В прохладу ночную
Далеко летит.

В. Жак Высокий пост

По полям массивами пшеницы
Ветерок шершавый пробежит —
Золотом пшеница всполошится.
Зрелым урожаем зашуршит.
         И широкой грудью (верст на восемь)
         Ласково дохнут в лицо поля,
         Хлебную, зажиточную осень
         Честному колхознику суля.
Но колосья станут в смертной муке,
В сторону бросаясь от мешка:
— Помогите! Вражьи злые руки
Нас хотят скосить исподтишка!
         — Помогите! Нас об’ездчик продал
         За часок полуденного сна!
         — Помогите! Давят нас подводой,
         Нас, налитых золотом зерна!
Вот тогда выходят на дороги,
Отзовясь на твой призыв, Ростов,
Двадцать тысяч молодых и строгих,
Двадцать тысяч бдительных постов.
         Их ведут на бой политотделы,
         И косынки радостью горят:
         Партией порученное дело
         Стало делом чести для ребят!
Легкой кавалерии дозоры,
Пост у вас почетен и высок:
От врагов беречь хозяйским взором
Каждый золотистый колосок!

Полиен Яковлев Хлеб созрел

Рассказ

За плечами об'ездчика Степана Даниловича — винтовка и шестьдесят лет честной трудовой жизни. Расправляя безнадежно спутанную бороду, он, кряжистый и крепкий, — подходит к Мишке. Ну, что глядишь? — говорит он, хмуря брови. Но брови не помогают. Слишком ласковы под ними глаза. — Чего смотришь? Иди за мной.

Босой, в соломенной шляпе, дед легко и проворно вскакивает на коня. Кони трогает шагом.

Идя рядом с дедом, Миша внимательно слушает его указания.

— Главное глазами гляди, а ушами слушай, — наставительно говорит дед. — А наиглавнейше — зевка не давай. В свисток тоже зря свистеть незачем, понапрасну панику не разводи. Паника она, знаешь… Чепуха от той паники. Помню я в партизанах был. Стоишь это, бывало, в дозоре, а тебе такое мерещится… Если бы всему верил, так без конца и свистел бы, и свистка бы того нехватило. Но ведь то ночью, а тебе что? Тебе лишь до первой звезды стоять.

— Да я…

Но дед перебивает:

— «Я» да «я». О себе потом скажешь. Ты меня слушай. Раз это стою я, гляжу да слушаю, а ночь — собственного сапога не видно. Вдруг что-то хрусь! Эге, смекаю я… А оно опять — хрусь! Что за чорт, думаю, а сам глаза таращу. Тихо. Я ухо туда, я ухо сюда… Винтовку это держу, а сам ежусь, как-бы кто сзади по шее не ахнул. Однако, опять же тихо. До того тихо, что сил нет. Слушал я, слушал эту самую тишину и не выдержал. Тьфу ты, думаю, хоть бы тюкнул или скрипнул кто на радость мою, жуть!.. Взял да и кашлянул. Только кашлянул, а в лесу опять — хрусь! Я и замер…

— А что же это было?

— А я разве знаю? Так до рассвета и простоял. А на рассвете гляжу — фуражка чья-то под кустом валяется.

— Правда?

— Ну, да. Фуражка лежит, а в ней записка, письмо такое. Я давай читать. Прочитал и чешу в затылке…

— А что же в письме?

— А в письме том сказано: «дурак ты, дурак, а еще часовой… Кто же это на часах кашляет? Ты бы еще граммофон завел».

— Честное слово? — удивляется Миша.

Дед лукаво улыбается и покрикивает на коня:

— Но! Шагай, симулянт! Я те…

— Кто же это записку писал? — ,не унимается Миша.

— А вот пойми…

— Не знаю.