Молитва о Рейн

— Нет, правда! — тон ее голоса взлетает вверх вместе с бровями. — Она медсестра в отделении экстренной помощи. Больница все еще открыта.

Я смотрю на нее с сомнением:

— А как она туда добирается?

— На мотоцикле.

— И как называется мотоцикл?

Рейн заливается румянцем:

— Не знаю. Черный!

Я смеюсь и выключаю воду. На кончике моего языка вертится дюжина остроумных ответов, но решаю держать рот на замке́. Если эта девушка не хочет, чтобы я знал, что она живет одна, — а это довольно очевидно из ее дерьмовых ответов — позволю ей думать, что поверил в эти сказки.

Кроме того, — не могу винить ее. Я уверен, что приглашение незнакомца в ваш дом после того, как он наставил на вас пистолет, входит в первую десятку из списка дерьма, которое одиноких девушек учат не делать.

А приглашение незнакомого мужчины в свой дом после того, как он дважды наставил на вас пистолет, — вероятно, входит в топ-5.

Рейн поворачивает взволнованную голову в сторону «шевроле»:

— Ты можешь выкачать бензин из грузовика моего отца, потому что дороги превратились в груды металлолома, и по ним невозможно ездить. Я думаю использовать этот… — ее глаза снова устремляются на меня, когда я со щелчком открываю свой новый карманный нож и отрезаю около пяти футов шланга, — шланг.

— Спасибо, — усмехаюсь я. Подойдя к ржавому ведру, разрезаю шланг, который держал в руке, на две части — длинную и короткую. Затем снимаю крышку топливного бака и вставляю обе трубки в отверстие. — Подержи это, ладно?

Рейн бежит в припрыжку так, словно ее задница в огне. Я нахожу интересным то, что она совершенно неспособна ориентироваться, пока не получит четких указаний.

Девушка, вероятно, стала бы медсестрой, как ее мама. Если эта мама вообще медсестра.

Я снимаю кобуру, стараясь не задеть рану на плече, и кладу пистолет на землю. Вижу, как Рейн смотрит на него, поэтому отодвигаю оружие еще дальше ногой.

— Э-э.

— Это мой пистолет, — малышка делает вид, что дуется, когда я снимаю свою гавайскую рубашку и засовываю ее в отверстие вокруг шлангов.

Я прижимаю ее руки так, чтобы она удерживала рубашку и шланги на месте.

— А ты не можешь просто засунуть туда трубку и пососать ее? — спрашивает Рейн, когда я подвожу байк ближе к грузовику.

— Конечно, если хочу нахлебаться бензина.

Она красочно закатывает глаза, и от этого кажется такой юной. И гигантская толстовка «Двадцать один пилот» не помогает.

— А сколько тебе лет? — спрашиваю я, наклоняя байк в сторону так, чтобы этот бензобак был ниже, чем у грузовика.

— Девятнадцать.

Херня.

— А сколько тебе лет? — спрашивает врунишка, когда я засовываю конец длинного шланга в свой бензобак.

— Двадцать два.

Держа мотоцикл под правильным углом, я наклоняюсь туда, где Рейн удерживает все на месте, и дую в короткую трубу. Она ахает через мгновение, когда мы слышим звук жидкости, хлещущейся о дно моего бензобака.

— А где ты этому научился? — глаза Рейн широко раскрыты, голос слегка хриплый, а рот чуть приоткрыт в букве «о».

Я начинаю думать о нескольких других способах придать ей такое выражение лица, когда вспоминаю, что она задала мне вопрос.

— Ютьюб.

— А, ну да, — она смеется, — интернет не работает неделю, и я уже забыла про Ютьюб.

Неловкое молчание повисло между нами, когда мы были вынуждены стоять там, каждый держа свой конец шланга.

Рейн нарушает его и умудряется сделать все еще более неприятным.

— Я не могу поверить, что у нас осталось всего три дня.

— Говори за себя, — рявкаю я.

— Оу, хорошо, — девочка сводит брови вместе, обдумывая мое замечание. — Эй, можно задать тебе один вопрос?

Я пожимаю плечами:

— Ты же все равно это сделаешь.

— Если то, что грядет, действительно так плохо, как все думают, тогда почему ты так стараешься выжить? Я имею в виду, что хорошего оказаться последним человеком на Земле?

— Тогда я стал бы королем этого гребаного мира, — отвечаю невозмутимо.

Бак почти полон, поэтому ставлю байк вертикально, чтобы остановить поток.

Рейн издает печальный смешок, когда я вытаскиваю шланг и снова завинчиваю крышку топливного бака:

— Да, ты был бы королем всей разоренной, разрушенной планеты.

Пожимаю плечами и толкаю подножку обратно. Я никогда не говорю о своем дерьме, но есть что-то в том, как эта девушка ловит каждое мое слово. И я выпаливаю:

— Если смогу пережить этот гребаный апокалипсис, тогда все, что я перенес, будет иметь какое-то значение, понимаешь? Например, вместо того, чтобы сломить… они сделали меня неуязвимым.

Большие, грустные глаза Рейн начинают блестеть, заставляя меня пожалеть, что не держал свой гребаный рот на замке́. Мне не нужна ее жалость. Я хочу, чтобы она подчинялась. Мне нужны ее ресурсы. И, если быть честным, я бы также не возражал прямо сейчас наклонить эту киску над капотом пикапа.

— А они, это кто? — спрашивает она, когда я вытаскиваю из ее крепкой хватки концы шлангов и бросаю их в разросшуюся траву.

— Это не имеет значения, — поднимаю с земли свою кобуру и осторожно натягиваю ее обратно на свою майку-алкоголичку. — Главное, что если я все еще здесь, а они нет, то я победил.