Молчание неба(Избранное)

Здесь, в Старой Елани, он понял, наедине с глухими бессонницами, что в жизни все может дать счастье, даже война, если только ты ценишь его, это счастье, а не бросаешь по ветру. Счастье в желтом обруче света керосиновой лампы, в засохших листьях боярышника. В нежной женской руке, потемневшей от дневальств по казарме.

— Зачем это нас вызывают? — спросил Коля тугим баском, и Петряков по голосу понял, что комиссар улыбается. Комиссар всегда улыбается и всегда говорит, что ему «очень грустно».

— Откуда я знаю? Придем — скажут.

— А я знаю.

— Ну, знаешь — и помалкивай в тряпочку!

— Я видел: на станцию подают пустые вагоны.

— Когда ты это видел?

— Сегодня. Сейчас. Я только сейчас приехал оттуда.

— Ну и что, что пустые вагоны? Пора! Давно уже все наготове.

— Да, я тоже хочу скорее на фронт.

В штабе дивизии было накурено, многолюдно. Командиры сидели и стояли в прихожей в ожидании, когда их позовут к Маковцу, переговаривались вполголоса.

Петряков с порога увидел неразлучных друзей — Мотю с Митей, задохнулся в их мощных железных объятиях.

— Что, браток, зазнался? И не приходишь, и на письма не отвечаешь… Видать, крепко тебя там приручили и одомашнили.

Железнов стоял перед ним все такой же смуглолицый, скуластый, с синеватым от бритья подбородком. Мохнатые брови, нависая, чуть приглушали горящие насмешливым блеском глаза.

— Не влюбился ли? — Он прислонил свое большое мохнатое ухо к груди Петрякова, прислушался. — А? Сердчишко-то по какой-нибудь там трепещет?

— Никак нет! — Иван Григорьевич приложил руку к козырьку.

— О, да ты, видать, застрахован.

— Он прививку такую придумал… От любовных бацилл!

— Ну да, прививку! От кого прививать-то? Отчислил самых красивых баб в резерв, а набрал такое… Бог знает что! Одна есть, так, знаете, братцы, ей-богу, настоящая лошадь Пржевальского!

Петряков оглянулся в сердцах, бросил хмуро:

— А ты попадись ко мне с перебитыми кишками на стол… Только «лошадь Пржевальского» тебя и спасет, а вовсе не отчисленные мною красавицы.

— Хо-хо! Сказал тоже: с перебитыми кишками…

— С перебитыми кишками — на тот свет.

— К праотцам!

— В кущи рая…

— Нет, есть у него, братцы, девчаточки!.. Просто прелесть какие! Только больно зеленые…

— Ну да. Еще дедушка Крылов сказал: зелен вино-град!

— Зеленых, брат, грех обижать.

Народ все прибывал, и каждый, входя, полушепотом спрашивал:

— Зачем вызывают-то? Очередная накачка? За что?

— Как будто сам не знаешь за что! За то, что твой полк вчера плохо стрелял.

— Ну да! И вовсе не плохо!

— А что ж, хорошо?

— Ну не все же рождаются гениями сразу! Поучимся, потренируемся… Терпенье и труд все перетрут!

Вошел адъютант командира дивизии, в мягких сапожках, серый, усатенький, как котенок; изогнувшись, сделал мягкое движение бархатной лапкой:

— Прошу…

Они повалили в распахнутую дверь кабинета генерала примолкшие, ожидающие, притихшей толпой.

— …Выезжать, товарищи, так. В первом эшелоне у нас стрелковый полк Железнова. Затем артполк. Потом медсанбат…

4

С утра в воздухе вьется серый, назойливый, как мошкара, мелкий дождь. Низкая редина туч обложила все небо. Дым паровозов стелется почти параллельно земле.

На станции — груженые фуры, трехтонки, полуторки, груды ящиков, зенитные пулеметы, квадратные горы спрессованного и перетянутого проволокою сена, задранные кверху дулами полковые орудия, минометы. В стороне, головами в один общий круг, спутанные и связанные поводьями кони. Они деловито и, не обращая внимания на происходящее, дружно жуют чуть присыпанный свежей влагой овес.

Шум, крик, ругань:

— Давай, да-вай… твою растак! Ну куда ты, куда ты, тебе говорят!

— Раз, два-а, взя-ли!

— Петров! Петров! Куда потащил? Клади на эту платформу!

— Эй, Андрюха! Ложь с того угла, ложь с того угла, мать твою так!..

Хруст разбитого стекла, грохот копыт по деревянному настилу сходней, конское ржание и крик понукающих ездовых уже внутри огромного, темного и сырого пульмана.

Транспортный взвод, состоящий из одних запасных, или, как у нас в батальоне их называют, «дядькóв», сегодня взмок от работы: ему больше всех достается. Они втаскивают по намокшим и скользким сходням походные кухни, котлы, продовольствие, поднимают на платформы повозки, грузовики. Санитары, медсестры и врачи из медроты грузят свернутые в бесформенные узлы брезентовые палатки, опоры и колья растяжек, бунты веревок, оконные рамы со стеклами, железные бочки из-под бензина, печные трубы, ящики с медикаментами, автоклавы, носилки, операционные столы, рефлекторы, биксы и прочую разную мелочь.

Всюду шум, суета, движение, грохот…

Я сижу на охапке мокрого сена. Шинель на мне мокрая. Сапоги давно полны воды. От холодного ветра меня бьет неприятная мелкая дрожь.

Я жду с нетерпением, когда Финяк сжалится надо мной и принесет чего-нибудь горячего похлебать, обогреться. Прямо по поговорке: «Ешь — потей, работай — мерзни». А потом, когда меня сменят с дежурства, я тоже буду грузить, помогать втаскивать в ледяные вагоны ящики с книгами, баян, киноаппаратуру, движок, меховые одеяла, стеганые «конверты», носилки, доски, тюки брезента…