Моё солнечное наваждение

Одно движение сильных рук подтянуло девичье тело выше, второе избавило от последнего оплота нравственности — трусов. Кажется, это было нечто крошечное, кружевное. Третье, четвёртое, пятое — заставили Ярину изгибаться, раздвинуть шире ноги, хватать простынь, оставить следы на предплечьях, покрытых рисунками. Шестое — взорваться в оргазме, крике, растаяв в глубоком, жадном, сумасшедшем поцелуе.

Завтра, об остальном Герман решил подумать завтра. Они уснули почти мгновенно, он со следами её желания на пальцах, она — с размазанным по животу результатом безумия.

Проснулся Герман от настойчивой трели телефона. Пять пропущенных. Четыре от Нины, один от охраны на входе в дом.

— Нина? — среагировал он на очередной звонок. — Что-то случилось?

— Случилось! Впусти меня, сейчас же!

— Я позвоню охране, — тут же ответил Герман, вставая с кровати.

Ярина пробормотала что-то, закуталась в одеяло, как в кокон, уткнулась носом в подушку и продолжила спать. Он бы предпочел стереть из памяти события прошедшей ночи, но помнил каждую минуту, секунду, миг, дыхание, каждый стон, крик, вкус. И теперь уже не сможет отказаться от всего этого.

— Ты с ума сошёл? — прокричала Нина, как только переступила порог пентхауса. — Сошёл с ума, я тебя спрашиваю?!

— Что случилось? — Герман посмотрел на часы. Полдень. Учитывая, что спать они легли после рассвета, — раннее утро.

— Любуйся!

Нина ткнула в свой телефон, экран вспыхнул, демонстрируя открытый интернет-браузер.

«Скандал в семействе Глубоких».

«Какова степень родства наследника и наследницы Дмитрия Глубокого?»

«Роман между братом и сестрой. Возможно ли это? Что скажет Православная церковь?»

На последнем заголовке захотелось сплюнуть. Церковь-то причём?

— Ты ради этого приехала? — попытался отмахнуться Герман. — Каждый день выходят сотни фейков, почему именно этот тебя взволновал?

— Потому что это не фейк! — Нина прошла по одной из ссылок, и на экране всплыли полутёмные фотографии вчерашнего вечера. И нужно быть отбитым на голову, чтобы не распознать в двигающейся в унисон, едва не трахающейся парочке Ярину и её старшего, мать его, брата!

Глава 10

Нина продолжала ошарашенно смотреть на Германа, будто тот виновен во всех прегрешениях мира со времён изгнания Адама и Евы из рая. Впрочем, именно таким и чувствовал себя Герман — провинившимся куском навоза.

Ярина не ведала, что творила, алкоголь сыграл с ней злую шутку. О чём думал он? Решил, что всё сойдёт с рук? Поддался собственной слабости, наваждению? А что будет дальше, думать не захотел. Жёлтая пресса скоро заткнётся, найдёт следующий объект для полоскания грязного белья, потоков обличительной лжи. Что делать с собственной совестью? С пониманием, чем смердит история за тысячи вёрст.

На Руси и определение было: снохачество. Явление осуждаемое, грязный грех. Герман понимал абсурдность сравнения, несогласованность мыслей с чувствами, однако слово крутилось в голове, шарахало по вискам, вызывало тошноту. И всё же, предложи ему отмотать время назад, он не отказался бы ни от безумного танца в полутёмном клубе, ни от всего, что произошло после, в его спальне. И не откажется.

— Ты сошёл с ума?! — Нина курсировала по огромной кухне, как белая акула: остановится — умрёт. — Тебе не хватает женщин?! Где твоя… Анжелина?

— Ангелина. Мы расстались.

— Это причина делать то, что ты делаешь?! Найди другую! Двоих найди, троих! Кого угодно, но не Ярину! Что ты творишь? Зачем? В чём смысл?

— Да что я творю, в конце-то концов?! — не выдержал Герман.

Да, творит, да бессмысленно, безбожно, тупо, но это его жизнь. Он не нарушал и не нарушает закон. Ни с юридической точки зрения, ни с биологической. Мораль? Строчить грязные статейки — аморально. Лезть в постель к посторонним людям — аморально. Топтаться в чувствах, ковыряться в сердцах — аморально. В том, что случилось прошедшей ночью, не было ни капли, ни вдоха, ни выдоха аморального!

— Сходишь с ума, вот что ты творишь! Ярине девятнадцать лет, тебе тридцать три. Если бы вас, нас… — тут же поправила себя, сделав акцент на «нас», Нина, — не связывало пусть формальное, но родство, четырнадцать лет — большая разница. Одного этого факта достаточно, чтобы заявить — ты сходишь с ума. Я воспитывала тебя, растила, знаю, какие девушки тебе нравились, какие — нет. Болезненной страстью к молоденьким ты не отличался. Что изменилось сейчас?

Герман болезненно поморщился в ответ. Нина, как всегда, права. Четырнадцать лет — почти половина его жизни, и, без малого, целая жизнь Ярины.

— Что ты задумал, Герман? — Нина уставилась на приёмного сына. Застыла, словно увидела впервые. Красивое лицо исказила гримаса неприкрытого удивления, помноженного на недоумение, неприятие, собственную, не проходящую боль. — Ты ведь… не специально… Нет? Скажи, что я ошибаюсь.

— О чём ты?

— Ты же не… не соблазняешь девочку из-за денег, наследства?

— По-моему, сейчас ты сходишь с ума, Нина.