Моя жизнь. Том II

Осенью семья Вагнеров наконец обосновалась непосредственно в Байройте, правда, все еще во временном жилище. Рихард снял большую квартиру в доме № 7 по Даммаллее (Dammallee), куда во второй половине октября приехал навестить свою дочь и зятя Лист. Личное примирение состоялось, хотя некоторые взаимные упреки и стали причиной некоторой напряженности между Козимой и ее отцом. Но в творческом отношении никаких разногласий не было. Лист от души благословил все вагнеровские начинания и покинул любящих супругов вполне умиротворенным.

Хотя Фестшпильхаус еще не был построен, а само «Кольцо нибелунга» в целом еще не было готово, подготовка к его постановке уже шла полным ходом. В конце 1872 года Вагнер вместе с Козимой предприняли «творческую командировку» по самым знаменитым «театральным» городам Германии. Нужно было набирать труппу для предстоящего фестиваля. Кроме того, Вагнер отправил нескольких своих друзей, хорошо разбиравшихся в искусстве, с той же миссией. Вагнера интересовали все: музыканты, певцы, актеры, декораторы, художники. Необходимо было заручиться поддержкой самых первоклассных исполнительских сил Германии, чтобы «байройтское дело» даже в самой незначительной мелочи было на высоте.

Еще до возвращения из этого путешествия байройтский магистрат подготовил документ о предоставления Вагнеру баварского гражданства. Отныне он стал полноправным подданным Людвига II.

Между тем именно конец 1872 года ознаменован «точкой невозврата» в отношениях Вагнера и Ницше. Когда стало уже ясно, что «байройтские планы» перестали быть планами, а превратились в реальность и что «трибшеновская идиллия» осталась позади, в дружбе наметился явный раскол. В Трибшене Вагнер предстал перед Ницше одиноким и непонятым гением, страдающим от враждебного общества, так же как и он сам. Ныне перед композитором разворачивалась перспектива всеобщего признания и преклонения. Казалось, его дело одержало решительную победу. Из кумира одного Ницше Вагнер превратился в кумира толпы. А в понимании Ницше он был обязан всегда оставаться одиноким. Об этом говорит один случай. Еще 22 декабря 1870 года Ницше приехал в Трибшен на Рождество. Он привез Вагнеру подарок – офорт Альбрехта Дюрера «Рыцарь, Смерть и дьявол». К этому подарку Ницше написал позднее красноречивый комментарий в своей книге «Рождение трагедии»: «Ум, чувствующий себя одиноким, безнадежно одиноким, не найдет себе лучшего символа, чем “Рыцарь” Дюрера, который, в сопровождении своей лошади и собаки, следует по пути ужаса, не думая о своих страшных спутниках, не озаренный никакой надеждой. Шопенгауэр был именно рыцарем Дюрера: у него в душе не было никакой надежды, но он стремился к истине. Другого, подобного ему, нет на свете»[696]. Тогда, в рождественские дни 1870 года, Вагнер явился олицетворением одинокого дюреровского «Рыцаря». И вот «рыцарь» вместо своей страшной «свиты» в лице Смерти и дьявола получает в распоряжение настоящий «королевский двор» в лице поклонников и меценатов! Ницше в ужасе отшатнулся. Он не желал «делить» Вагнера ни с кем.

10

По иронии судьбы Вагнер вел себя с Ницше точно так же, как в свое время Людвиг II – с самим Вагнером. Другими словами, Вагнер требовал, чтобы Ницше посещал его как можно чаще, совершенно не считаясь с тем, что у того могут быть и собственные дела, и «ревновал» его к любым иным увлечениям, кроме собственной персоны. Если Ницше заставлял себя ждать, то Вагнер чувствовал себя забытым, чисто по-детски обижался, а после жестоко выговаривал своему другу. Довольно долгое время Ницше, ослепленный магнетизмом личности Вагнера, не замечал «духовного насилия». Но постепенно он стал страдать от такой несвободы. 2 марта 1873 года растерянность и отчаяние Ницше вырываются наружу: «Дай мне знать об этих регулярных претензиях <Вагнера ко мне>. Я не могу даже представить себе, как вообще возможно во всех самых важных вещах быть по отношению к Вагнеру более верным и преданным, чем я; а если б я смог себе эту еще большую преданность представить, я бы ее немедленно и проявил. Однако в маленьких, малозначащих, побочных вопросах и в определенном, необходимом для меня и носящем почти что гигиенически-“карантинный” характер воздержании от более частых визитов я должен оставаться свободен – на самом деле именно для того, чтобы сохранить эту верность в высшем смысле. Это, разумеется, никоим образом не может быть между ним и мною высказано, но это ведь чувствуется и способно просто повергнуть в отчаяние, если тянет за собой еще и досаду, недоверие и молчание. В этот раз у меня не было даже тени опасения, что я получу такой резкий выговор, и я опасаюсь, что из-за таких вот случаев стану робеть еще больше, чем до сих пор»[697].