Моя жизнь. Том II

«Но реформа, примененная в Байройте, согласно духу Вагнера не является только художественной; она также – моральная и вместе с тем национальная. (Здесь и далее курсив мой. – М. З.). В самом деле, корень мирового зла, по мнению Вагнера, есть отсутствие любви, Lieblosigkeit, или, употребляя шопенгауэровский термин, эгоистическая Воля к жизни, которая отделяет каждый индивидуум от остального мира, мешает ему сострадать чужим скорбям, побуждает его в каждом обстоятельстве отыскивать свой личный интерес и увеличивает таким образом в мире сумму страданий. Этот-то дух эгоизма и стал причиной падения современного общества и нынешнего искусства: он (здесь и далее курсив Лиштанберже. – М. З.) устроил повсюду торжество власти капиталистов, он вызвал разрыв отдельных искусств, некогда братски соединявшихся в греческой драме; он вдохновляет виртуозов и артистов, когда последние отодвигают попечение об искусстве на второй план после своих мелких расчетов личного тщеславия и честолюбия; он, наконец, делает массу публики индифферентной к великому искусству, неспособной страстно отдаться общему делу, заботящейся только о своих удовольствиях и удобствах. Поэтому Байройтский театр должен быть протестом против этого универсального эгоизма, школой отречения, любви, школой объективности… Конечно, француз попробует сделать некоторые оговорки, прежде чем присоединиться к байройтской идее так, как мы ее определили. Без сомнения, он найдет, что Вагнер, может быть, слишком много уделяет германизму и, кажется, немного несправедлив по отношению к латинским племенам… Отметим, однако, теперь, что байройтское дело никоим образом не есть специально и исключительно немецкое предприятие, но оно – прежде человеческое, чем национальное. (Здесь и далее курсив мой. Об идеале жертвенной Любви и общечеловеческом универсальном начале вагнеровского искусства мы уже не раз говорили. – М. З.). Вагнер призывал безразлично всех людей отречься от эгоистической воли к жизни, принять участие в великом деле человеческого возрождения. Он как можно более далек от той мысли, чтобы объективный ум и художественное беспристрастие были исключительным достоянием одной нации или одной расы. “Кичливый” француз и “интересант” еврей могут достичь этого вполне так же хорошо, как и немец, и при одних и тех же с ним условиях: достаточно, чтобы тот и другой отказались от своего индивидуального и от национального эгоизма. В Байройте нет ни немцев, ни французов, ни евреев, а только – человеческие существа, все равные в служении идеалу. Вот верное выражение мысли Вагнера, и понимаемая таким образом, она может, как нам кажется, быть одобрена всеми»[687].

И еще одним итогом – на этот раз итогом 10-летних любовных испытаний – явилось сочинение, вобравшее в себя всю нежность и любовь, на которые только было способно сердце Вагнера. 25 декабря, в Рождество, на следующий день после дня рождения Козимы, перед ее спальней собрались 11 музыкантов. Для нее одной было исполнено произведение, названное Вагнером «Идиллия “Зигфрид”» (Siegfried Idylle; E-dur). Партитуре было предпослано стихотворение, начинающееся словами:

Когда себя ты принесла мне в жертву,
В кругу семьи страдальцу дав вздохнуть,
Тогда к душе моей слетело вдохновенье,
Героев мир открывшее глазам…[688]

Надо ли что-нибудь добавлять к уже сказанному? В свое время итогом любви Вагнера к Матильде Везендонк стал вокальный цикл на ее стихи «Пять стихотворений». Любовь к Козиме выразилась в столь же поэтичных, вдохновенных и мелодически прекрасных страницах вагнеровской лирики. Два эти произведения смело можно поставить рядом как памятник истинной Любви Поэта. Но если первое несет на себе отпечаток любовной трагедии, то второе пронизано чистым светом, дышит невероятным покоем, счастьем и верой в будущее. «Пять стихотворений» и «Идиллия “Зигфрид”» доказывают только одно – настоящая любовь была в жизни Вагнера только два раза.