Моя жизнь. Том I

Покуда он вещал, как оракул, он не выносил ни малейшего шума. Однажды за десертом, когда тон общей беседы несколько оживился, во время его довольно продолжительной речи г-жа Девриент чему-то засмеялась. Спонтини бросил при этом взор, полный ярости, на свою жену. Г-жа Девриент тут же извинилась за нее, приняла всю вину на себя и объяснила, что рассмеялась над необыкновенно курьезным девизом, напечатанным на конфетной бумажке, на что Спонтини ответил: «Pourtant je suis sûr que c’est ma femme qui a suscité ce rire; je ne veux pas qu’on rie devant moi, je ne rie jamais moi, j’aime le sérieux»[476]. В конце концов и он пришел в благодушное настроение. Спонтини хвастал своими превосходными зубами и, к нашему великому изумлению, с громким треском разгрызал большие куски сахару. Он оживился еще больше, когда после обеда мы собрались все в тесный кружок. Меня он, по-видимому, действительно дарил особой благосклонностью, насколько от него можно было этого ожидать. Он открыто объявил, что любит меня и доказывает это тем, что предостерегает меня от несчастной идеи заниматься драматическими композициями. Он говорил, что знает хорошо, как трудно убедить меня в ценности такого дружеского совета, но так как мое счастье его очень заботит, то он с удовольствием посвятил бы этой цели полгода и остался бы здесь, в Дрездене. Кстати, мы могли бы, воспользовавшись случаем, поставить под его руководством другие его оперы, особенно же «Агнес фон Гогенштауфен»[477].

Чтобы доказать всю безнадежность карьеры драматического композитора после него, Спонтини, он начал с похвалы мне, говоря: «Quand j’ai entendu votre Rienzi, j’ai dit, c’est un homme de génie, mais déja il a plus fait qu’il ne peut faire»[478]. Желая разъяснить, что он понимает под этим парадоксом, он заявил следующее: «Après Gluck c’est moi qui ai fait la grande révolution avec la Vestale; j’ai introduit le “Vorhalt de la sexte” dans l’harmonie et la grosse caisse dans l’orchestre; avec Cortez j’ai fait un pas plus avant; puis j’ai fait trois pas avec Olympie. Nourmahal, Alcidor et tout ce que j’ai fait dans les premiers temps de Berlin, je vous les livre, c’etait des œuvres occasionnelles; mais puis j’ai fait cent pas en avant avec Agnès de Hohenstaufen, où j’ai imaginé un emploi de l’or-chestre remplaçant parfaitement l’orgue»[479].

С тех пор он несколько раз пытался работать над сюжетом Les Athéniennes[480], его даже настоятельно приглашал закончить эту работу кронпринц, нынешний прусский король[481], и в доказательство Спонтини тут же извлек из портфеля несколько писем этого монарха и дал нам прочесть их. Лишь после того как все присутствовавшие сделали это, он продолжал свою речь. Он заявил, что, несмотря на все лестные приглашения, он отказался от музыкальной обработки прекрасного во всех отношениях сюжета, так как сознал, что превзойти «Агнес фон Гогенштауфен» невозможно даже для него и что нового ничего в этой области вообще найти немыслимо. Вывод был следующий: «Or, comment voulez-vous que quiconque puisse inventer quelque chose de nouveau, moi Spontini déclarant ne pouvoir en aucune façon surpasser mes œuvres précédentes, d’autre part étant avisé que depuis la Vestale il n’a point été écrit une note qui ne fut volée de mes partitions»[482]. Он заявил, что это не просто фраза, что суждение его, напротив, основано на строго научных изысканиях, и ссылался при этом как на свидетеля, на свою жену, прочитавшую вместе с ним в рукописи объемистое исследование одного знаменитого члена французской академии, по некоторым причинам до сих пор не опубликованное. В этом подробном исследовании, имеющем величайшую научную ценность, доказывается, между прочим, что без изобретенного им «задержания[483] в сексте» не могла бы существовать современная мелодия, что все мелодические формы, которыми с тех пор пользовались композиторы, почерпнуты исключительно у него.