Моя жизнь и любовь. Книга 2

Джентльмена, одолжившего мне деньги, звали Константино. Он был владельцем, если я правильно помню, газового завода в Пирее. Когда я отправил запрос в свой лондонский банк, они прислали заказанную сумму, но с условием, что я смогу удостоверить свою личность. Это привело меня в британское посольство, где я познакомился с первым секретарем Рейксом, который был достаточно любезен, чтобы без проволочек удостоверить мою личность.

Я пригласил его и Константино на ужин. Деньги вернул с тысячью благодарностей. Мы с Константино остались друзьями на многие годы.

***

В «Отеле д’Атенс» несколько студентов-иностранцев встречались раз в неделю по вечерам и обсуждали все, что было связано с греческим языком, литературой, искусством и жизнью. Студенты эти были в основном талантливыми парнями и уже учились в аспирантуре. Они приехали в Грецию из Италии, Франции, Германии, не было ни одного англичанина и ни одного американца. Рейкс навещал нас примерно раз в месяц. Он был не только первым секретарем или кем-то в этом роде в британском посольстве, но и братом генерального почтмейстера[66] Великобритании. Мы называли его «Долговязый Рейкс», потому что он был ростом около шести футов пяти дюймов. Раньше я думал, что Рейкс сделает что-то запоминающееся в своей жизни, потому что у него был удивительно ясный ум. Сегодня я так уже не думаю.

Был еще немец Лоллинг, который позже стал главой Археологического института в Берлине, если не ошибаюсь, и который написал знаменитый путеводитель Бедекера[67] по Греции. Потом были итальянец (кто-то вроде помощника куратора галереи Питти во Флоренции) и удивительный француз, мужчина лет сорока или сорока пяти, с прекрасной осанкой и великолепной головой, который превосходно говорил почти на всех европейских языках – единственный француз, которого я когда-либо видел, кто говорил по-английски так чисто, что никто не мог угадать в нём иностранца. Я забыл его имя, но мы называли его Бароном.

Помню, как однажды вечером Рейкс привел мистера Брайса[68], впоследствии лорда Брайса, который тогда собирался совершить свое первое турне по Греции.

Несколько греческих профессоров из университета приходили довольно регулярно. Одного из них я окрестил Платоном, и прозвище прижилось. Забыл вот его настоящее имя. У него были очаровательные манеры, он был необычайно умен и начитан во всяких посторонних предметах. Например, он знал Южную Африку и особенно Капскую колонию почти так же хорошо, как я, хотя в отличие от меня он никогда не ступал на землю этой страны.

Однажды вечером я пришел на заседание довольно поздно, и председатель его, вальяжно развалившись в кресле, сообщил, что у них была интереснейшая дискуссия о европейских языках. К вящему удовольствию в ходе дискуссии собрание пришло к единому мнению. По его словам, все согласились с тем, что итальянский – самый музыкальный язык Европы, испанский был исключен по причине его резких гортанных звуков. Немецкий язык сочли лучшим инструментом для абстрактного мышления и действительно мощнейшим средством для обобщений. Французский избрали как лучший язык дипломатии, поскольку очень точный, простой и пользующийся широкой популярностью во всех концах христианского мира. Таковы были некоторые общие выводы собрания.

– Все это очень интересно, – согласился я. – Но куда, черт возьми, вы подевали английский язык?

– Английский, – ответил немец, – конечно, весьма прост и логичен, но почти лишен грамматической конструкции и каких-либо правил произношения. Поэтому мы его не рассматривали. Будем рады выслушать ваши аргументы в его защиту, если вы, конечно, желаете что-либо сказать.

Я сразу же взял быка за рога. Начал с того, что английский язык – самый музыкальный из всех упомянутых здесь Ответом мне был общий веселый смех.

Синьор Манцони, итальянец, хотел знать, серьезно ли я говорю. Он полагал, что не сложно продемонстрировать английский язык, как самый какофонический из всех европейских языков.

– Для начала позвольте мне высказать свою точку зрения, – возразил я. – На каком основании вы утверждаете, будто итальянский язык – самый музыкальный?

– По причине наших прекрасных открытых гласных звуков, – ответил Манцони. – У нас нет резких гортанных или свистящих звуков.

– Но в английском есть пять чистых гласных звуков. И еще много других, в том числе есть шесть или семь различных звуков для «о» и четыре или пять различных звуков для «а». На самом деле, у нас есть около двадцати гласных звуков в отличие от ваших пяти. Действительно ли вы утверждаете, что чем меньше инструментов в оркестре, тем божественнее музыка?

– Понимаю… – с сомнением произнес Манцони. – Мы не рассматривали вопрос с этой стороны. Должен признать, хорошая мысль. Но и вы должны признать, что ваши английские «с» еще больше огрубляют язык, чем немецкие гортанные.