Моя жизнь и любовь. Книга 2

Примерно в это же время я познакомился с мисс Мэри Робинсон и ее сестрой, но по той или иной причине мы не очень ладили. Однажды она обидно посмеялась надо мной. Возможно, я был тогда слишком молод, чтобы понять остроумие этой женщины. Вскоре она вышла замуж за французского профессора и уехала жить в Париж, я потерял ее из виду; но время от времени почему-то сожалел, что не узнал ее ближе.

Насколько припоминаю, с Робинсонами меня познакомил Фрэнсис Адамс[139], автор «Песен армии ночи». Позже я расскажу о нем, но сейчас необходимо признать, что Вершойл и Марстоны, Эми Леви, мисс Робинсон и Фрэнсис Адамс – все они позволили мне осознать, что Лондон тех лет, да и во все времена, был и остается мирком певчих птиц, переполненный действительно талантливыми и выдающимися мужчинами и женщинами, посвятившими свою жизнь поэзии как самому благородному из всех искусств.

Моя главная ошибка (в жизни и как критика) заключается в том, что я всегда был поклонником великих людей и никогда особо не заботился о тех, кто потерпел неудачу и остался в тени истории. Марстон-младший заинтересовал меня, как и Эми Леви, пафосом их несчастной судьбы и неизмеримыми страданиями. Значительно позже я понял, что их поэтические достижения, если не самые высокие, но все равно имели подлинную ценность и имели чрезвычайную важность для общества.

После его безвременной кончины 14 февраля 1887 года люди говорили о пристрастии бедного Марстона-младшего к выпивке и о том, как он просиживал ночи напролет и глупо хихикал! Злобствующие люди не могли простить даже слепых за попытку превратить ночь в день! Если выпивка заглушает грустные, одинокие мысли, почему бы не выпить? Я благодарю дорогого Фила Марстона за часы интереснейшего общения и изысканного, всеобъемлющего сочувствия. Англия никогда не забудет его благородную поэзию.

Примерно тогда же однажды утром я получил письмо, которое меня весьма удивило. Мое имя на конверте было написано столь мелкими буквами, что я едва мог его прочесть. Но когда я вскрыл конверт, оттуда выпали две гранки от «Зрителя». Письмо было от Хаттона!

«Вы правы, – писал он, – ваши отзывы подтверждают ваш талант. Отзыв о книге Фримана – настоящая жемчужина. Отзыв о русской книге спорен и провоцирует дискуссию. Посылаю вам гранки обоих и буду рад встретиться с вами лично. Надеюсь, мы продолжим наше сотрудничество. Искренне ваш, Р.Х. Хаттон».

Итак, последние преграды рухнули! Некоторое время я сидел, как в зачарованный, затем постарался прочитать гранки так, будто их написал сторонний человек. Отзыв о русской книге, безусловно, был написан лучше. Но именно рецензия на книгу Фримана, предназначенная непосредственно Хаттону, принесла мне выигрыш. Об этом стоило поразмышлять.

Когда я читал свои отзывы, заметил небольшие шероховатости и решил их исправить. Правленные варианты я намеревался показать Вершойлу.

В полдень того же дня мне принесли письмо от Фруда, в котором он извинялся за свое долгое молчание. Он намеревался дать обед в мою честь, по причине чего вынужден был повременить: Фруд хотел пригласить несколько влиятельных лиц, которые еще не вернулись из летних отпусков. Однако он был бы рад видеть меня у себя в любое время. Стихи мои замечательные, полагал критик. «Они доказали мне, – заключил он, – что оценка Карлайла относительно вашего таланта справедлива».

Ничто не могло быть более лестным, но мои беседы с Вершойлом и чтение стихов его и Марстона поколебали во мне веру в свои способности лирического поэта. Недавно я всё же написал один или два сонета, которые лично мне очень понравились. Воистину самомнение не умирает от одного удара.

В тот же день я отнес корректуру «Зрителя» Вершойлу, который, как ни странно, согласился с Хаттоном, что отзыв о книге Фримана был написан лучше, чем отзыв о русской книге. Он предложил только одно исправление, с которым я согласился без сопротивления. Очевидно, его критический дар в прозе был не таким уверенным, как в стихах. Или его сбили с толку сорок уже сделанных мною исправлений.