Моя жизнь и любовь

Когда мне было чуть больше тринадцати лет, я пытался, главным образом из жалости, поднять восстание против старших и поначалу имел некоторый успех. Но кое-кто из младших сдал меня старшим, и я получил сильную взбучку. Парни швырнули меня ничком на парту, один шестиклассник уселся мне на голову, другой держал ноги, а третий, это был Джонс, отстегал меня хлыстом. Я перенес истязание без стона, но никогда не смогу описать бурю ярости и ненависти, которая кипела во мне. Неужели английские отцы действительно верят, что такое измывательство является обязательной частью образования? Именно эта порка сделала меня потенциальным убийцей. Когда меня отпустили, я взглянул на Джонса, и если бы взглядом можно было убить, он бы не выжил. Мерзавец попытался ударить меня, но я увернулся и сбежал с затаенной жаждой отомстить, и как можно быстрее.

Джонс возглавлял крикетный клуб «Первые одиннадцать». Меня тоже взяли в команду обычным боулером[36]. Вернон из шестого класса был котелком[37], но я считался его подменой, хотя и был в команде единственным из младших. Вскоре после злопамятной порки у нас состоялся матч с командой из какой-то другой школы. Накануне игры встретились капитаны команд. Одним из условий состязания являлось примерное поведение его участников в обыденной жизни. Вернон по какой-то причине отсеялся по этому пункту. Место котелка досталось мне.

Джонс проиграл первый же бросок и очень вежливо сказал капитану соперника:

– Сэр! Продолжим?..

Тот с улыбкой поклонился.

И тут пришёл мой звездный миг!

– Я не буду играть с тобой, скотина! – крикнул я и швырнул мяч в лицо Джонсу.

Он успел уклониться от прямого удара, однако шов от нового мяча поцарапал ему щеку, и потекла кровь. Все стояли в изумлении. Только люди, знающие силу английских условностей, могут понять это состояние шока. Сам Джонс не знал, что делать. Он достал носовой платок и прижал к кровоточащей ранке. А я ушел с сознанием, что нарушил высший закон школьной чести: никогда не выдавать учителям наших внутренних склок, тем более на глазах мальчиков и учителей из другой школы. Я это сделал публично. Все осуждали меня…

Да, я был в отчаянии и ужасно несчастен. Старших наказали, но и младшие от меня отвернулись. Старшие объявили мне бойкот. В остальном все было как всегда.

Я чувствовал себя изгоем и был совершенно одинок и несчастен, как могут быть только презираемые изгои. К тому же я был уверен, что теперь меня исключат из школы, а отец сурово осудит меня, потому что он всегда был на стороне властей и господ. Однако будущее оказалось не таким мрачным, как рисовало мое воображение.

Учителем математики был у нас парень двадцати шести лет из Кембриджа по имени Стэкпол. Однажды я задал ему вопрос по алгебре, и с тех пор он очень тепло относился ко мне. В тот роковой день Стэкпол оказался среди болельщиков, и когда все произошло, немедленно подошел ко мне.

– Пусть меня исключат! – крикнул я ему в лицо. – Ненавижу эту мерзкую школу!

Отчаянная ностальгия по ирландской школе нахлынула на меня. Ах, как мне не хватало тогда доброго отношения мальчиков между собою, учителей к их ученикам. Не хватало воображаемых в детских фантазиях фей и гномиков, о которых нам рассказывали наши няньки и в которых мы верили лишь наполовину, но которые обогащали и вдохновляли жизнь – все это было потеряно для меня раз и навсегда. Моя голова в особенности была полна историй о баньши[38], королевах фей и героях – наполовину благодаря памяти, наполовину благодаря моей собственной предрасположенности сочинять, что делало меня желанным спутником при прогулках с ирландскими мальчиками, но только вызывало насмешки со стороны английских ребят.

– Жаль, что я не знал, как над тобою издевались, – сказал Стэкпол, выслушав мои жалобы. – Однако все можно исправить.

И он пошел со мной в класс и записал меня в первом классе математической.

– Ну вот, – сказал он с улыбкой. – Теперь ты в старшей школе, где тебе самое место. Думаю, – добавил он, – мне следует пойти сейчас к директору и предупредить его о твоем переводе. Не падай духом, Гаррис, все будет хорошо.

На следующий день старшие мне ничего не сделали, разве что предупредили, что Джонс собирается поколотить меня. На это я предупредил моего доброжелателя:

– Если он поднимет на меня руку, я всажу ему в брюхо нож!

Больше всего меня ранило то, что от меня отступились младшие, те самые, ради которых я и затеял всю эту смуту. В дальнейшей жизнь нечто подобное случалось со мною много раз – большинство людей предатели по природе своей, надо быть дураком, чтобы обижаться на них за это.

Частичный бойкот меня не сильно затронул; я подолгу гулял в прекрасном парке сэра У.