Приехала из Уфы в Москву, и началась наша московская жизнь, которая и продолжалась у нас с Леней-мужем до 1976 года, когда он умер, а я осталась одна. Жизнь наша сложилась так. Леня был всецело поглощен работой. Дома была напряженная обстановка из‐за отношений с невесткой. Но общее настроение было приподнятое: все-таки мы в Москве. Все-таки жизнь наша была полна иных интересов и событий, чем в Енисейске. Все-таки оставались дорогие нам люди – это тетя Прасковья Яковлевна, ее дочь Таня, мой брат Юрий, Ленин брат Борис. Была еще Евстолия Павловна, жена моего отца. Ей было около семидесяти лет. Она ходила в церковь, ходила на все выборы, где вычеркивала всех депутатов. Она не теряла связь с деревней. Там у нее жила сестра Елизавета Павловна в Орехове Костромской области, где она учительствовала. Туда Евстолия Павловна ездила каждое лето. Приезжала с уймой рассказов о тамошней жизни, о пьянстве, о бесхозяйственности, о том, что никто не хочет работать, обо всех недостатках, о которых сейчас вспомнили в связи с Нечерноземьем. Поэтому она депутатов и вычеркивала, ругалась и возмущалась со страстью. Два раза в год, на Пасху и на свои именины, она созывала всех родственников. У нее в Москве своих родных не было, звала она папиных – Флоренских: Юрия с сыновьями, Женю Сперанскую, Ирину Гусеву (папины племянницы), мы с Леней-мужем, если Оля случайно была в Москве, то и ее. Рано утром она ходила в церковь, потом пекла пироги с капустой, с сушеной малиной, ватрушки с творогом. Если была Пасха, были крашеные яйца, куличи и пасха из творога. Как она со всем справлялась – это удивительно. И как она ухитрялась все это устраивать, ведь получала она пенсию 400 рублей, да мы давали сначала 100 рублей, потом 200. Эти собрания родственников всем доставляли удовольствие. Почти все встречались только у нее. Узнавали друг о друге, обсуждали всякие события, тихо, мирно, душевно разговаривали. Эта культура человеческого общения – элемент культуры – постепенно утрачивается. Хотя я знаю некоторые семьи, где этот обычай еще сохраняется.