Моя сумасшедшая

— Юля, Юлечка! — отстраняя Никиту, воскликнула Леся, будто они только вчера расстались.

Ни одна не заплакала — вплоть до самого отъезда Рубчинской месяц спустя.

Юлию поселили в тесной спаленке хозяйки дома, а Олеся перебралась в мужнину комнату, самую просторную. Но все вечера до поздней ночи они проводили вместе. Старший сын Олеси, Тарас, учился в Ленинграде, а младший, Артем, студент-медик, вечно занятый и упорно молчаливый, появлялся только за общим столом. «Ты довольна детьми? — однажды спросила Юлия. — Какие они, твои сыновья?» — «Разные, — отвечала Олеся, — Артему досталось: много болел, чуть не умер в войну, потому что был меньше и слабее старшего. Если бы не Тамара… Она неожиданно привязалась к внукам, потому и вытащила нас в сорок втором сюда, в Новосибирск. Ты не знаешь — она сразу не захотела оставаться на Урале. Уехала в Новосибирск, сделала карьеру и даже успела сходить замуж за третьего секретаря здешнего обкома. Я его никогда не видела, он скоропостижно скончался от сердечного приступа в тридцать девятом. А мать стала в городе важной шишкой, занимала ответственные посты и жила, довольная своим положением, со всеми благами и привилегиями, доступными перед войной… да и потом, в военное время, не бедствовала. Я ей благодарна — она спасла моих детей, а когда Никита вернулся в сорок шестом калекой, поселила всех у себя. Едва старший, Тарас, подрос, отношения у них испортились — он казался ей слишком шумным и любопытным, они бесконечно ссорились по любому поводу: политика, литература, его друзья, сталинская доктрина… Но надо отдать ей должное: хоть Тамара и не была добра, к тому же на старости лет стала совершенно нетерпимой и бесцеремонной, она не дала нам впасть в отчаяние, в особенности Орлову, которого война изувечила не только физически… Несколько лет подряд она нас всех просто содержала… — Олеся умолкла. — Моя мать вскрыла вены сразу же после доклада Хрущева. Не дожидаясь, пока его зачитают на собраниях в парторганизациях. Заперлась вечером у себя, написала идиотское высокопарное письмо и залила всю постель кровью. Хоронили торжественно, с музыкой и речами, по разряду старых большевиков. После ее смерти остались довольно большие деньги. Откуда? Я не задумывалась. Просто сразу же купила подержанный инструмент, сделала ремонт в ее комнате и стала давать уроки музыки… Ты спрашиваешь, довольна ли я мальчиками? Да. Они очень разные, но, кажется, будут хорошими людьми. Минимум потребностей, и знают, чего хотят».

В комнате, в прошлом принадлежавшей Тамаре, Олеся сменила все, вплоть до последнего гвоздя в стене. И все равно жить здесь было странно и тревожно. Окно выходило во двор, и лишь перед закатом косые багровые лучи солнца проникали сюда. Пианино, этажерка с книгами, пара основательно продавленных кресел, круглый стол под синей плюшевой скатертью, горбатый диван с овальным зеркалом в спинке. Над диваном — портрет молодого Хорунжего, фото: улыбающееся сухое лицо, ворот свитера, глаза, с одобрением следящие за каждым твоим движением.

По ночам комната заполнялась призраками.

Юлия так и не призналась Олесе в своей единственной любви. Не могла заставить себя произнести имени Казимира, да и что она могла бы сказать? «Помнишь, Лесенька, того художника, у него была мастерская в подвале где-то рядом с проспектом Сталина? Кажется, вы с Петром Георгиевичем бывали у него, когда он делал обложку к его книге… Я любила его. Он был всем в моей жизни, и я до сих пор не знаю, где он и что с ним…» Ей вовсе не требовался полный сострадания взгляд Олеси — такой же, как тот, каким смотрел на нее отец Василий.

Поразительная была встреча — будто на том свете. Вокруг бело, пустынно, сугробы в рост. В соседнем лесном квадрате работала мужская бригада, а ее послали за инструментом. Какой-то зэк неожиданно вышел впереди нее на трелевочную дорогу, пробитую в снегу, и она тут же узнала его со спины. Оба они были словно две тени на синем снегу. После того, как священник поведал о своих мытарствах, она все-таки спросила о Казимире Валере.

Отец Василий смутился: «Его жене, Марьяне, удалось спастись, а о судьбе Казимира ничего не известно. Гораздо позже, в начале тридцать девятого, я заходил в его бывшую мастерскую. Там поселилась многочисленная семья дворника-татарина. Самого хозяина я не застал, а от остальных не смог добиться ни слова».

Они увиделись со священником еще несколько раз, тайком, и каждое из этих свиданий казалось ей праздником.

Зато имя Вячеслава Карловича Балия она произносила с легкостью, с особым, едва скрываемым торжеством, словно утверждая: этого человека больше нет и никогда не было в ее жизни!