Моя Шамбала

— Да что ты говоришь? — искренне удивилась мать. Она всегда узнавала новости последней и чаще всего от тети Нины. Тетя Нина выдержала паузу, наслаждаясь произведённым эффектом от этой новости, и заговорила, не останавливаясь:

— Укатила к себе в Ленинград и ни с кем не попрощалась. А до учебы еще месяц целый. Кольке-то что? У него этих девок — пруд пруди. А вот Витька, Витька сам не свой ходит. «Я слышала, как мать его уговаривала: «Вить, поел бы что-нибудь, что ж ты все куришь да куришь. Посмотри, на кого стал похож. Да чем же она, змея, тебя так присушила?» Да как заплачет, как заплачет. А Витька дверью — хлоп, и из дома вон».

— Да чем же, правда, она так его взяла? Девка как девка. Ну, конечно, красивая. Но уж не настолько.

И вздохнув почему-то, может, вспомнив молодого отца и себя молодую, сказала:

— Да и то, любовь, она не спрашивает.

— Жалко Витьку, — согласилась тетя Нина. — Такой парень. Все при нем. И добрый, и из себя видный. С войны капитаном пришел.

— Ну, как хочешь, Нин, а все же не пара он ей, — вдруг решительно заговорила мать. — У нее воспитание… и образованная. Вон в институте в Ленинграде учится. А он что? Хоть капитан, хоть не капитан, а как был лапоть, так лаптем и останется.

— Да Ленка за Витькой, как за каменной стеной жила бы. Это пока молодая перебирает. Только перебирать не из чего. Где они, мужики-то? Другая рада хоть за какого инвалида выйти, — с обидой сказала тетя Нина, и мне даже показалось, что в голосе ее задрожали слезы.

— Нет, Нин, когда человека не любишь, никаких золотых гор не надо, — мягко сказала мать. — А Ленка, что ж? Эта одна не останется. А, может, кто в Ленинграде есть!

«Прошлый раз мать за Витьку заступалась, а тетя Нина против была. А теперь все наоборот», — с удивлением отметил я.

Глава 21

Бабушка Паша. Капитал в матрасе. Мое видение. Память о сыне.

Исчерпав тему, обе надолго замолчали. Глухо позвякивали тарелки — это мать мыла посуду. Я снова открыл книгу, но читать так и не начал. Тетя Нина, словно спохватившись, сказала:

— Ты ведь знаешь, что вчера бабушку Пашу похоронили?

Мать знала. Сама пятерку на похороны давала, когда по соседям деньги собирали. Но тетя Нина еще напомнила:

— Что могли, по людям собрали. Спасибо Моте, побегала. Гроб дядя Коля бесплатно сколотил, за одну выпивку. Немного coбec помог. Ну, помянули потом. Мужики, которые гроб несли. Дядя Коля, Шалыгин, еще мужики.

— Да уж беднее бабы Паши не было! — согласилась мать. — Царство ей небесное!

— Да в том то и дело, Шур! Ты знаешь, сколько у нее в матрасе нашли? — Тетя Нина выдержала паузу и с какой-то злой радостью выдохнула: — Пять тыщ.

— Да ты что? — испугалась мать. Я живо представил, как у нее округлились глаза.

— Вот тебе и «что»! Стали разбирать вещи. А какие там вещи? Все на выброс. Мотя думала, может, что взять себе, да что там! Одно тряпье. Матрас и тот обветшал. Хотели выбросить, да что-то зашуршало. Мотя пощупала, вроде бумага. Надорвали материю, а она и расползлась, гнилая, да и повалились деньги. Больше пятерки и тридцатки, но были и сотенные.

— Вот тебе и нищая! — мать никак не могла прийти в себя. Я удивлен был не меньше и ждал, что тетя Нина скажет дальше, но на кухне установилось долгое молчание: тетя Нина с матерью стали что-то сосредоточенно двигать. Я вернулся к книге, но строчки расплывались, глаза невольно возвращались к одному и тому же месту. Со мной что-то происходило. Мне было не по себе. Я почему-то ощущал стыд и боль. И эта боль разрасталась, будто мне ее кто-то навязывал, она заполняла все мое существо, вытесняя реальность, а когда стала почти невыносимой, вдруг оборвалась, и бабушка Паша явилась мне как живая. Я попытался освободиться от этого наваждения, но она легко вошла в меня, и мое сознание заполнило что-то непонятное и пугающее новизной ощущений. Её жизнь вдруг стала моим навязчивым видением, но то, что я увидел под углом чужого восприятия, смешалось с тем, что я знал…

Бабушка Паша жила одна в маленькой комнатке с коридорчиком, приспособленным под кухню, где на ветхом кухонном столе стояла, покрытая копотью керосинка. На этой керосинке она варила свой нехитрый старушечий обед, чаще всего молочною вермишель. Дом, в котором она жила, был ветхий, облезлый и покосившийся. И бабушка Паша была такая же ветхая, как дом, в котором она жила, и помнила еще помещика, хозяина этого дома. Тогда дом был иной, с прямым фасадом, выкрашенным зеленой масляной краской, и под железной кровлей, радующей глаз ярким суриковым цветом.

Из той своей жизни бабушка Паша видела неясные и странные сны. Но видела она себя в этих снах как бы со стороны и все, что было давнымдавно, казалось, было не с ней, а с кем-то другим. Сны путались, и перед ней представал вместе с погибшим в гражданскую мужем Семеном, батюшка Богоявленской церкви, куда она ходила молиться, отец Борис.

А то видела сына, убитого в первый же год войны, после чего ополоумела от горя и сразу стала старухой. Сын снился мальчиком. Он протягивал к ней руки, а она, опять же посторонняя, никак не могла дотянуться до него.