Моя Шамбала

У Пахома правый глаз расплылся синяком. Ему всегда попадало «на всю катушку». А что недодавала мать, отсчитывал отец. Отец Пахома говорил: «Так-то оно надежней».

— А как же теперь документы? — спросил я.

— Ничего, сходим, пусть шум утихнет, — пообещал Монгол.

— Ты записку, Мишка, не потеряй, — сказал Мотястарший.

— Учи ученого! — обиделся Монгол.

— Гляди, пацаны, — Каплунский показал глазами в сторону голощаповокого крыльца.

По улице плыла Нинка Козлиха. Она шла, покачивая бедрами, демонстративно не обращая внимания на старух, которые с раскрытыми ртами уставились на неё. Нинка была одета в просвечивающееся насквозь голубое с белыми цветами платье; под платьем прозрачная короткая комбинация, а через комбинацию четко вырисовывались трусики, присборенные с боков, как шторы в окнах прокурора.

— Во бесстыжая, — смогла выговорить Кустиха. Сплюнула в сторону, перекрестилась и скороговоркой добавила, заведя глаза кверху:

— Прости меня, господи, грешную.

И сразу, будто всех прорвало:

— У неё и батька беспутный был.

— Известно, каков поп, таков и приход.

— А оно и мать не лучше.

— А меня озолоти, в жизнь бы в таком сраме не пошла, — доложила Кустиха.

— Ой, бабы, давеча, уж к ночи, я на двор вышла, слышу смех и два голоса, мужской и Нинкин. Ну, бабы, чего я только не наслушалась. Вот где срам-то.

— Ну, ну! И чего срам-то? — заинтересовалась Туболиха. Кустиха поправила платок и зашепталась с бабками, те качали головами, а глаза их горели лукавым огнем.

— Нинка! К офицеру пошла? — крикнул Пахом и, заложив пальцы в рот, пронзительно свистнул.

Монгол смазал его по затылку.

— Ты чего? — опешил Пахом.

— Ничего. Она тебя трогает?

— Влюбился чтоли? — пробормотал как бы про себя Пахом.

— Чего? — приподнялся на локтях Монгол. — В лоб захотел? Я могу.

Пахом отодвинулся от Монгола. Нинка скрылась за углом.

— Во Козлиха дает! — засмеялся Мотямладший, когда Нинка скрылась за углом. Никто не поддержал Мотю и тот, скосив глаза на хмурого Монгола, замолчал.

— Гляди, пацаны. Сенька бежит, — заметил Семена Письмана Пахом.

Семен действительно спешил изо всех сил. Черная дермантиновая сумка с синей заплаткой и перевязанными медной проволокой ручками тяжестью перекашивала его на одну сторону, и он припадал на правую ногу, будто она у него была короче.

— Что он кричит? — опросил Монгол.

— Вроде «сыр» какой-то, — пожал плечами Мотястарший. Не понять, пыхтит как паровоз.

— «Цирк», вроде «цирк», — разобрал Самуил.

— Цирк приехал, — выдохнул, наконец, подбежавший Семен, бросил сумку на траву и завалился рядом. Грудь его вздымалась и опускалась с ритмом бешено работающего насоса.

— Брешешь!

Мы разом сели.

— Ты говори толком, рыло, — строго сказал Пахом. — Где цирк?

— Мать послала за солью, — переведя дыхание, стал рассказывать Семен. — А на пустыре у моста машины, лошади и клетки со львами. А рабочие вбивают в землю колья.

— Бежим, — вскочил Монгол. И мы побежали в сторону Московской.

— А я? Я только сумку отнесу, — взмолился Семен. — Я ж вам про цирк сказал.

Но мы его не слышали. Мы на всех парах неслись к площади.

На месте разрушенного здания у моста и выровненной бульдозером площадке, как раз напротив Покровской церкви, царило оживление. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть на оживший пустырь. Пацаны, надежно заняв все свободные позиции, жадно следили за событиями, которые разворачивались на площадке.

Заливисто лаями собаки, скрытые вагончиками, раздавался львиный рык, и недовольно фыркали лошади.

Четверо рабочих натягивали брезент купола. Усатый пожилой дядька, видно старший, покрикивал на рабочих, те что-то сердито отвечали. Работа продвигалась с трудом.

— Ребята! — донеслось до нас. — Ребята! Бесплатно в цирк хотите? Усатый обращался к нам. Мы ринулись к нему.

— Будете помогать. Послезавтра представление.

Помогать хотели все, но усатый отобрал самых старших, в том числе и крутившихся здесь хориков. За младших стал просить Мотя и Монгол.

— Дядь, вы не смотрите, что они маленькие, они, зато, проворные. Носить будут чего-нибудь. Вон досок сколько.

— Это скамейки, — заметил усатый начальник, — и, подумав, решил:

— Ладно, валяйте все. Только, чур, не бить баклуши.

Работали дотемна. Семен с Мотеймладшим и Армен Григорян быстро устали и только путались под ногами, мешая старшим. Монгол отправил их домой. Мотямладший стал хныкать, но брат показал ему кулак и наказал:

— Скажи там, что мы работаем и что нас за это в цирк пустят.

Еще раньше разбежалась хорикововкая малышня.

Остальные старались изо всех сил — таскали, держали, вбивали, тянули и лезли на глаза усатому дядьке, закрепляя свое право на бесплатный проход в цирк.

И уже валились с ног, когда усатый отпустил нас домой.

— Спасибо, ребятки, помогли! Завтра приходите пораньше, а послезавтра всех, кто будет работать, пущу в цирк бесплатно.

У нас вытянулись лица. Пахом зло сплюнул и тихо ругнулся. Мы не думали, что придется работать еще день, и растерянно смотрели на Монгола. Расстроенный не меньше нас, Монгол пожал плечами.

— Придем, — вяло согласился он за всех, и мы молча поплелись домой, еле волоча ноги и не зная, что нас там ожидает.