Моя Шамбала

— Хорошо! Вечером расскажу! — отмахнулся я и выскочил за двери. Мы теперь собирались у Каплунского, где играли в набивалочки и вели свои ребячьи разговоры. На улице становилось все холоднее. Уже мороз пощипывал уши, а без варежек мерзли руки. Снег падал, но не ложился и за день успевал растаять, оставляя слякоть, которая противно хлюпала под ногами.

С нами не было только Мишки Монгола и Витьки Моти. Мы их видели редко. Зато вся остальная компания в полном сборе разместилась на табуретках и кроватях, ожидая своей очереди бить внутренней частью стопы по кусочку свинца, прикрепленного к кожице кроличьего или цигейкового меха, чтобы он планировал насколько это возможно.

Пацаны тоскливо смотрели, как Пахом подкидывает набивалку, и она летит выше головы и точно опускается на ногу Пахома, и, кажется, что конца и края этому размеренному полету не будет. А Пахом, словно издеваясь над нами, то замедлял, что ускорял темп, и набивалка летела к самому потолку или едва отрывалась от ноги. Наши глаза дружно поднимались и опускались вслед за набивалкой, а лица оставались серьезными, будто мы решали проблему мирного сосуществования двух систем.

— Пахом, не упернись, — ехидно оказал Каплунский.

— Бессовестный! Маме скажу! — тут же раздался обиженный голос Лизки.

— Пахом, играй как надо! Что ты бьешь ее до потолка? Это не по правилам, — попытался придраться к Пахому Самуил.

— Как хочу, так и бью, — огрызнулся Пахом. — Когда ты набивал, тебе никто ничего не говорил.

— Конечно, так ты отдыхаешь! Это каждый набьет, сколько хочешь!

Пахом молча продолжал набивать. Пацаны уже насчитали девяносто шесть, когда Пахом перебросил набивалку с правой ноги на левую, чтобы подкинуть её внешней частью стопы, но набивалка скользнула по пятке и улетела в сторону.

— Кто следующий? — спросил Мухомеджан. — Ты, Каплун?

— Нет, я! — Самуил вышел на пятачок. Расправил белый мех на своей шикарной набивалке и, два раза поймав ее рукой, что считалось по правилам, вошел в ритм, и его нога, как маятник задвигалась вверхвниз навстречу плавноопускающейся набивалке.

Больше Пахома никто набить не мог, и вскоре игра как-то сама собой потухла. Когда очередь снова дошла до Пахома, он зевнул, потянулся и сказал:

— Больше неохота. Да и набивалку плохо видно.

В полуподвале и в самом деле уже стало темно, хотя на улице еще только опускались сумерки.

— Пацаны, — оживился вдруг Мухомеджан. — Помните бревно, которое лежит перед домом Ивана, шофера? Ну, Ваньки Бугая?

Все помнили это бревно чуть не в обхват взрослого мужика и метров четырех длиной. Ванька Бугай жил возле ремеслухи, не той, где мы всегда купались, а той, что разместилась в бывшей синагоге, рядом с женской школой, куда летом привозили бесплатное кино. Мимо этой ремеслухи мы ходили через плотину в горсад. А бревно это от спиленной осины лежало с незапамятных времен в ложбине между тротуаром и дорогой у частного дома. На этом бревне хорошо было сидеть и смотреть, как улица играла в футбол или лапту.

— Завтра Вадик Кум на спор пронесет это бревно десять шагов.

— Не пронесет, — Самуил с сомнением покачал головой.

— Кум? Пронесет, — убежденно сказал Пахом. — Спорим?

— Спорим! Я говорю, не пронесет, — Самуил протянул Пахому руку. — На что спорим?

— На твою набивалку.

У Самуила была хорошая набивалка, аккуратно вырезанная по коже кружком, с длинным песцовым ворсом.

— Ладно, — поколебавшись, согласился Самуил. — Тогда ты ставишь свою биту.

У Пахома для игры в «цару» был массивный Петровский пятак, которым он разбивал кон и немилосердно гнул монеты, переворачивая их с решки на орел.

— Вовец, разбей! — повернулся ко мне Пахом.

Я разбил их руки и подумал о том, что Самуил проспорил свою набивалку.

— А вы слышали, как Кум ходил в секцию тяжелой атлетики записываться? — спросил Мухомеджан.

— Нет, не слышали, — ответил за всех Каплунский.

— Я слышал, Витька Мотя рассказывал, — сказал Самуил.

— Ты слышал, мы не слышали. Рассказывай, Аликпер, — попросил Пахом.

— Ну вот, Карпачева знаете? — Мухомеджан обвел нас внимательным взглядом и убедился, что мы знаем.

Карпачев был известным тренером по штанге в нашем городе. Он ходил, широко расставляя ноги и растопыривая руки, потому что мешали мышцы. Карпачев водку пил не часто, но когда приходило время пить, пил лихо, буянил и, в конце концов, попадал в вытрезвитель, откуда его наутро выпускали тихого и виноватого. Милиционеры относились к нему уважительно, он тренировал динамовцев, считался классным специалистом, а его ученики, которых переманивали в Москву, уже выступали на первенстве России и даже Союза. Да и мужик Карпачев был добрый.