Моя профессия

Все мы, пришедшие в тот день в его дом, были настроены приподнято-торжественно. Собрались в большом зале, в котором стояли репетиционные станки, так как Константин Сергеевич почти никуда уже не выходил и занимался со своими учениками и актерами только дома. Сидели мы тихо, разговаривали шепотом. Волновались, что вот сейчас мы увидим самого Станиславского.

Он вошел. Мы встали, чтобы поздороваться, и волнение наше еще больше усилилось. Уж очень необыкновенным был вошедший к нам человек. Высокий, худой, стройный и весь какой-то светящийся. Светились белые седые волосы, светилась кожа лица, светились глаза под белыми бровями.

Мы поздоровались и сели за большой стол. Стали разговаривать. Самый старый из нас годился Станиславскому в сыновья, но самым молодым был Станиславский.

Каждая фраза, каждая мысль – молодые. За плечами десятки лет профессиональной работы, а говорит о театре так, будто он только сейчас начинает в нем работать, будто впереди у него самое главное, самое важное, а позади только подготовка к этому самому важному.

Нельзя научиться быть гениальным. Нельзя научиться быть Станиславским. И все-таки учиться у него нужно. Но учиться не только тому, как работать с актером. Ничего из этого не выйдет, хотя бы соблюдались все правила «зерна», «сквозного действия», «подтекста». Ничего не выйдет, если ученик не обладает основным, чем обладал Станиславский: молодостью в восприятии жизни, острым ощущением правды, бескомпромиссностью в борьбе за нее и абсолютной верой в то дело, которое он делает.

Конечно, этому научиться трудно, но, возвращаясь от Станиславского, я думал только об этом. О необходимости всякому художнику держать глаза открытыми для непосредственного, непредвзятого восприятия мира и верить в свое дело, в свой путь не потому, что он твой, а потому, что он единственно правильный и поэтому твой.

В другие страны

Впервые я оказался за границей в двадцать пятом году вместе с труппой Музыкальной студии МХАТ, выехавшей на гастроли в Германию, Чехословакию и Соединенные Штаты Америки.

Из Ленинграда в Германию мы плыли на двух маленьких пароходиках в шторм. Одиннадцать баллов. Каменные острова качались, как пароходы на причалах, а встречные пароходы в черно-зеленой воде выглядели беспомощными игрушечными лодочками. Матросы буквально ползали по палубе, держась за протянутые веревки. Волны рушились на палубу, и стеклянная вода весело возвращалась в родную стихию.

Я не могу кататься на каруселях, танцевать польку или вальс. Кружится голова. А шторм оказался не страшен. Только не надо сидеть в каюте, там закачает. А вот если, крепко держась за поручни, стоять на палубе и активно участвовать в качке, следя за ее сюжетом, то все в порядке, жить можно.

Итак, заграница.

Первый раз в жизни я надел шляпу, первый раз в жизни – шелковые носки, первый раз в жизни – духи «Роз Жакомино». Вам, вероятно, трудно понять ощущение человека, приехавшего из Советской России двадцатых годов в капиталистическую страну. Мне все время казалось, не предаю ли я свою родину. Правильно ли, что на мне галстук.

Города, люди, классовое расслоение, незнакомый мне чужой быт, говор, привычки, ритм жизни – все мне казалось странным, противоречивым, неожиданным в своих контрастах.

В Берлине

На первых порах трудно было увязать чистенький, патриархальный, почти семейный отель в фешенебельном районе Берлина Шарлоттенбурге с вечерней Фридрихш-трассе и проститутками на ее тротуарах.

Помню, как при выходе из метро со станции «Ам Цоо» («У Зоологического сада») я на советские деньги купил в газетном киоске московскую «Правду» и в тот же самый момент впервые увидел живого фашиста. Он ехал на мотоцикле и что-то выкрикивал. На руле болтался флажок со свастикой. Фашист то и дело вскидывал руку, но никто из прохожих на этот жест не отвечал и особого внимания ему не оказывал.

Играли мы в Берлинер-театре (этого здания теперь нет), и мой Терапот получил похвалу в рецензии.

Кукольных театров в Германии я не видел и не знал, есть ли они, но с куклами все-таки встретился.

В отделе игрушек большого универсального магазина Вертхейма я обнаружил плюшевых обезьянок, очень похожих на ту первую «заграничную», которую мне когда-то подарили. Я надел обезьянок на руки и попробовал их «актерские возможности», что вызвало полное изумление продавщиц, вероятно, не подозревавших, что их товар этими возможностями обладает. Но обезьянки были явно на детскую руку, играть ими было менее удобно, чем моими, и я ни одной не купил.

Кроме обезьянок продавались в этом магазине театральные куклы-люди. Но у них были тяжелые большие деревянные головы и тяжелые руки. Ими было совсем плохо играть, да и внешний их образ был неинтересен.

Типажи этих кукол свидетельствовали о том, что когда-то они были рождены талантливыми людьми с подлинной народной традицией, но время и механическая повторность выветрили талантливость, и традиция стала мертвой.

Прага

В Праге мне гораздо больше повезло.