Моя другая жизнь

— Я думала, вам небезразличны права человека.

— Разумеется небезразличны. Просто я привел некоторые факты из истории вопроса.

— Тогда отчего вам не подписать это письмо? — требовательно спросила мисс Томас.

— Никогда не ставлю свою подпись под тем, чего не написал сам. — С этими словами я пошел прочь, а она что-то забормотала мне вдогонку.

Люди часто говорят писателям всякую чушь. Я понимаю: разумные вещи говорить трудно. Но почему я обязан подписывать чей-то бездарно составленный протест, или беседовать о чужом бестселлере, или обсуждать новоявленного литератора, издавшего свои путевые заметки? Не сомневаясь, что я буду благодарен за подсказки, знакомые уговаривают меня: «Вы обязательно должны это прочитать», а я всегда думаю: «Нет, не должен», хотя могу при этом улыбнуться и тщательно записать название. Я нуждаюсь в том, в чем, по-моему, нуждается любой писатель: в безоговорочной похвале. Критика никогда не приносит пользы и только раздражает. Раз вы не можете меня ободрить, тогда, будьте любезны, вообще не приставайте.

Если уж я вынужден кого-то слушать, пусть это будет человек, помнящий хоть что-либо из написанного мной, где ощутима авторская проницательность или придумана не переставшая быть смешной шутка. Как здорово, когда тебе говорят, что твоя книга не забыта, что даже воспоминание о ней продолжает доставлять удовольствие, волновать читателя. Она ни разу не переиздавалась, но тем не менее многие цитируют ее наизусть и текст звучит свежо, как прежде. И в памяти моей с новой силой воскресают давние времена, когда я был молод и полон надежд, когда мне платили гроши, а работал я как вол, и при этом лучился оптимизмом.

На британских литературных фестивалях ни от кого ничего подобного не услышишь; и это еще одна причина, по которой я их терпеть не могу. До Эдинбурга я присутствовал только на одном таком мероприятии, в Челтенхеме. Это было званое чаепитие: пропасть народу, книги — подмостки, писатели — актеры. Собаки, расхаживающие на задних лапах, — вот что я о них обо всех думал. Пользы от происходящего никому никакой не было. Публике, что явилась понаблюдать, следовало бы читать книжки сидя дома, а писателям — или писать, или заниматься чем-нибудь другим, столь же достойным, — в общем, делать что угодно, только не болтать попусту и не корчить рожи.

Оторванные от своих письменных столов, писатели выглядят такими блеклыми и жалкими, такими затравленными. Нам действительно нельзя выходить из дому и уж наверняка не стоит участвовать в литературных фестивалях, где мы служим весьма убогой рекламой собственных произведений. Прозаикам, помешанным на сексе, достаточно появиться на людях — и начинается. — «Она толстая как бочка», «Он весь в прыщах», «Она рисуется», «Он какой-то увядший». В этом мало приятного. Всякая посредственность с красивыми волосами и в хорошем костюме предоставит тысячу поводов для разочарования типа: «Я думала, он высокий», «Он сбрил бороду» или «Ой, надо же, он в желтом галстуке». Мы вынуждены пить на наших сборищах, отчего все становится еще хуже. Люди изучающе смотрят на нас, а мы, как правило, далеко не в лучшем виде. На днях одна весьма известная романистка призналась, что давно скрывает свой возраст. «Вот уже десять лет, как мне ровно сорок семь». Изящно сказано, но в чем тут суть? Естественно, работа и человеческие слабости — вещи разные. Все это означает лишь одно: гироскоп внутри нас еще продолжает вращаться и сохраняет вертикальную ось.

Что мне за дело, кто такой Андреас Форлауфер? Меня сюда совсем не тянуло. Приехать в Эдинбург я согласился лишь потому, что люблю его черные скалы и узкие улочки, его ветер и дождь. К тому же мне обещали хороший отель, где я собирался закончить некое сочинение о Роберте Луисе Стивенсоне. Отчасти меня уговорил мой издатель, отчасти… Человек тщеславен. На «круглом столе» кроме меня и двух прозаиков сидели еще несколько поэтов. Народ попался завистливый и недоброжелательный, а один, так тот был просто агрессивен.

— Я слышал, вы отказались подписать «Открытое письмо», потому что считаете Джерри Ньоки плохим поэтом.

Я только засмеялся в ответ и подумал, что слухи — это форма осуществления тайных желаний. Как вам известно, ничего подобного я не говорил.

Дискуссия продолжалась допоздна, но я активно в ней участвовал. Высказался, проклиная себя за излишние упрощения, и покинул сцену с одной мыслью: «Все. Больше я в эти игры не играю».

Словом, когда вышеупомянутый создатель книг о путешествиях, он же любитель выпить и закусить за чужой счет, начал нахваливать мне Андреаса Форлауфера, я не мог с чистой совестью возражать ему. Я заслужил, чтобы меня мучили. И ни за что не повторю этой ошибки впредь.

— Он пишет про поезда. Бывал в Африке, в Азии. Слывет по-настоящему талантливым.

— Что значит «слывет»? — удивился я. — Разве вы его не читали?

— Его не переводили на английский, но он очень популярен в Восточной Германии. Живет в Лейпциге. Мне кто-то про него рассказывал…