Мои живописцы

Ах, прекрасны Харьковская
и Киевская губернии
И Херсонская хорошая,
Здесь лениво течёт детство,
Ничто не мешает ему
Замедленно протекать.
Таракан лёгок и сух
И упадёт не разобьётся.
Это детство Пети,
Это и моё.
Здравствуй, Пётр Иваныч,
Здравствуй, Пётр Иваныч,
Здравствуй, Пётр Иваныч
Беленок.

Таракан в стихотворении присутствует недаром. В мастерской его убогой жили сухие аскетичные тараканы во множестве. Пётр Иваныч относился к ним дружески. Не гонял, не выводил, а бывало даже оставлял им крошек и воды.

Художников в Москве того времени было хоть пруд пруди. Даже если просто попытаться перечислить их, даже только тех, с кем я был знаком, то, пожалуй, заполнится целая книжная страница. Пётр Иванович превосходил их всех в оригинальности. Упрямо изображая свои однообразные катаклизмы — смерчи-воронки, они же рваные кольца атмосферы, и бегущие в ужасе от них толпы, он словно запечатлевал один и тот же сон привидевшегося ему Страшного суда. На грубом упаковочном картоне, который и гвозди с трудом пробивали, он оставил нам этот будущий ужас, до которого я, переживший их всех, ещё не дожил и, вероятно, не доживу. Но вы доживёте.

Катастрофа придёт с неба.
Только с неба придёт катастрофа.
Катастрофа обязательно придёт с неба.

Мы, я помню, завалились в его мастерскую где-то перед самым отъездом. Привели фотографа. Пришли: мой друг того времени поэт Дмитрий Савицкий, я, моя жена Елена. Присутствовал мелкий ребёнок Беленка, кажется, мужского пола. Лысый Петька стеснялся, ребёнок держался за папины рабочие штаны в краске. Моя жена позировала. Но, перекрывая нас, всего лишь человеков, властно доминировали в мастерской его полотна, смерчи-воронки, и спасающиеся толпы, и, возможно, вышедший из берегов океан, слившийся с вышедшим из берегов небом.

Полотно, изобразившее меня и Елену оторванными друг от друга, тонущими отдельно, я на левой части полотна, близко к зрителю. Она — на правой чуть в дали, получило статус пророческого уже в 1976 году, всего лишь через три года после его изготовления. В Нью-Йорке меня с Еленой разбросала американская стихия. Полотно это мы не вывезли, оно некоторое время висело в Москве у Савицкого, а когда он уехал во Францию, то передал его кому-то, о ком я ничего не знаю, и узнать не удалось. А сам Савицкий, ему 73 года, живёт в парижском банльё (то есть это пригород, куда следует добираться по бану). На электронное письмо моё Савицкий не ответил, так же как и на электронные письма коллекционера Беленка — Михаила Алшибая.

Нет того полотна.

^{Пётр Беленок, Эдуард Лимонов и Елена Щапова. Архив}

Петька скончался, когда я жил за границами. Нужно будет узнать у Михаила Михайловича Алшибая, когда именно скончался. В Москве в 60-е существовала, может быть, сотня очень талантливых художников. Но никто из них не отваживался тогда заглянуть в бездну будущего. А Петька отваживался. Теперь та сотня художников применима прикладной, только к своему времени. А не особенно блиставший Петька в парусиновых брюках и клетчатой рубашке только к будущему Апокалипсису и применим.

Так вот.

Современникам бывает трудно определить, кто среди них гений. Большей частью гениями оказываются не те, кого считали таковыми.

Аппендикс

В музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина

Барская усадьба с колоннами, целый дворец, собственно, стоит на Волхонке, и небольшой парк разбит перед фасадом. Чугунная решётка в рост человека. Летом в этом квартале необычный запах — смолистых пиний из парка. Совсем не русский запах. Смола растапливается в короткую московскую жару и заставляет верить — ты в Италии. Рядом, если спуститься по короткой улице Ленивке, — набережная Москвы-реки. На той стороне реки — Дом на набережной. Там недолго работала в одном модном журнале моя подруга Лиза в 1997-м. Я попал в музей, кажется, ещё в первый свой приезд в Москву в 1966-м. Мне было 23 года, и я приехал из Харькова вместе с художником Вагричем Бахчаняном завоевывать Москву. Обстоятельств, при которых оказался в музее, не помню (ну, наверное, нормально повели провинциала блеснуть сокровищами). Помню внутренности музея, где был гардероб, помню мумию сигарного цвета с двумя кокосовыми, удивительно свежими зубами. Помню синие пинии перед музеем и табличку, на которую мне указали, сообщив с уважением: «Музей основал и был первым директором — отец Марины Цветаевой». От Марины Цветаевой и её ритмических захлёбов я не был в восторге, так что рекомендация была плохая.