Мой Сталинград

Но и с разрезанными голенищами сапоги не вдруг поддались: они будто присягнули своему владельцу ни за что не расставаться с его ногами. Заметя, что товарищи уже не решатся еще раз причинить ему боль, Светличный сделал над собой страшное усилие и со стоном, с жуткой матерщиной стащил упрямую обувку. И тут все ахнули: измочаленные портянки окровавились так, что их можно было бы выжимать, – да это были уже не портянки, а куски разорванной в клочья материи; часть лоскутков прилипла к голенищам изнутри и осталась там, прихвативши с собою и кусочки человеческой кожи – это, наверное, уж тогда, когда ребята усердствовали в своей попытке снять проклятые сапоги. Не легче было отлепить остатки портянок от пальцев: они, эти остатки, не прилипли, а вроде бы прикипели, клейкая кровь присохла, как бы сцементировала их. Можно было бы, конечно, смочить их водой, но фляги были пусты, ни в одной из них не оказалось даже самой малой капли. И вообще, лучше бы не произносить вслух это слово: «вода». Я видел, как у всех, точно по команде, заработали языки, отчаянно облизывая запекшиеся, растрескавшиеся до крови губы.

– Оставьте меня туточки, хлопцы! – сказав это, Светличный испуганно смотрел на нас, ужаснувшись собственных слов. Глаза же, вмиг наполнившиеся влагою, говорили совсем о другом. Они говорили, они умоляли: «Не оставляйте меня, хлопцы!!!»

– За такие слова тебе бы, Коля, по морде надо бы дать! – Гужавин прямо-таки навис всей своей коренастой фигурой над сидящим на земле бойцом. – «Оставьте меня, хлопцы»... Это за кого же ты нас принимаешь?! А ну-ка давай свои лапы! – сержант встал на колени, быстро расстегнул свои шаровары и принялся собственною мочой поливать ссохшееся тряпье, приговаривая при этом: – Жечь, драть будет страшно. Но это только одну минуту, а потом свет увидишь! – он еще что-то говорил, говорил достаточно долго и, очевидно, очень убедительно, поскольку Светличный молчал, покорно отдавшись во власть необыкновенного лекаря. Убедившись, что «заговорил» бойца и что клочки портянок, кажется, достаточно отопрели от его «примочки», Гужавин несколькими осторожными рывками правой и левой руки сдернул их с ног, да так искусно, что Светличный «и ахнуть не успел». Пользователь между тем командовал:

– Сиди и не рыпайся! Покроплю чуток и свои раны. Как-нибудь выдавлю еще несколько капель. Так что сиди!

Кто-то из бойцов предложил свои услуги:

– Давайте я...

Но Гужавин решительно отверг:

– Нет уж. Лекарства нельзя смешивать. Кто знает, какое оно у тебя. Ты уж, Ваня, побереги для себя. За свое-то я ручаюсь. В детстве не раз таким-то образом исцелял себя. Сковырнешь, бывало, палец на ноге, поссышь на него – и все. А ты уж, Николай, потерпи еще маненько, ну, самую малость. Я сейчас...

– Полечил бы и меня, товарищ сержант!

– И меня!

– И меня! – просили минометчики.

– Не могу, ребята. На всех «лекарства» не хватит. Дайте с одним управиться.

Завершив процедуру, Гужавин вернулся к своему вещевому мешку (не в пример нам, он не оставил его в повозке, а прихватил с собой), порылся в нем, отыскал запасные портянки. Ловко и быстро, как свои собственные, перебинтовал ими «обработанные» давно якобы испытанным способом ноги Светличного, такие же костлявые, как и их хозяин. Страшно довольный собою, торжественно заключил:

– Теперь тебе, хохленок, цены не будет. Мы еще с тобой повоюем, дадим прикурить фрицам!.. Да, Микола, кстати... не наскребешь ли в своем кармане на закрутку? Без курева уши вянут. Или оставь чинарик [17]. Заместо гонорара. Как-никак, а я все-таки трудился, врачевал твои боевые раны... Ну, да ладно. Потом закурим. А сейчас садись в свою инвалидную коляску – прокатим тебя с ветерком!

– Что вы? Я сам...

– У самого у тебя ничего не получится. Покамест. Ну, как твои ноженьки?

– Дерет, проклятая...

– Отлично! – подхватил радостно Гужавин. – Так и должно быть! – сержант, кажется, уже совершенно вошел в роль доктора.