Мой Сталинград

Теперь я, кажется, понял, кто были эти двое. Это же следователи военной прокуратуры, и вызвали меня, конечно, для того, чтобы допросить сперва, а потом арестовать. Знать, дошла до них все-таки история со «штыками в землю»... Да, но почему бы им не арестовать меня там, на переднем крае – и не одного, а вместе с Хальфиным?

Оглушенный этой догадкой и посчитавший себя обреченным, я не скоро опомнился, чтобы глянуть на пришедших со мною. А глянув, был повергнут в еще большее смятение: среди приведенных самим же мною и мною же наугад взятых там, на передовой, солдат оказался один из тех, что прикопали свои штыки в землю. Он более других запомнился мне, потому что закричал тогда: «Ма-ма!»

Между тем вверх по балке поднялась еще небольшая цепочка бойцов с автоматами вместо винтовок во главе с капитаном, тоже облаченным во все новенькое, как и те двое. По едва заметному знаку одного из этих двух капитан построил автоматчиков в одну линию у противоположного ската балки. И как только каждый занял свое место, появились еще трое: два конвоира и один конвоируемый. Этот был без пояса, но с петлицами старшины.

– Это еще что? – закричал офицер из тех двоих, первых, по-видимому старший. – Безобразие! – с этим словом он подошел к старшине и, казалось, с наслаждением, что называется, с мясом, содрал с гимнастерки несчастного знаки отличия – петлички с четырьмя красными, наполовину уже стертыми звездочками на каждой из них. Содрав, офицер с отвращением выбросил их в кусты. Отойдя, приказал своему напарнику:

– Читайте приговор Военного трибунала!

Тот читал, а в голове моей – сплошной шум, сквозь который я не мог разобрать ни единого слова, написанного в этой страшной бумаге и теперь озвученного голосом человека, который останется жить и после того, как другого, тоже человека, через какую-нибудь минуту уже не будет. Приговоренный к смерти ничего не говорил, ни о чем не просил, не плакал, не матерился, не взывал к милосердию. Но я, ничего не слышавший из приговора, спокойно читаемого офицером, видел, однако, лицо приговоренного. На моих глазах оно менялось: покрытое до этой минуты чуть приметной щетинкой на щеках и подбородке, оно вдруг почернело, щетина стала выше и гуще, будто во много раз ускорила свой рост, и сразу же после этого начала быстро буреть одновременно с волосами на голове. Дрожь пробежала по всему моему телу, и весь я окинулся потом: прямо на моих глазах человек седел. Если бы раньше кто-нибудь рассказал мне о таком, я ни за что бы не поверил. Но теперь я видел это собственными глазами. И не тогда ли на моей голове – голове двадцатитрехлетнего парня объявились реденькие, небелые, а какие-то белесые, противоестественные волосинки-недоноски. Я их заметил позже и старался выдергивать, но они упрямо вырастали и в конце концов дождались той поры, когда от висков до самой макушки к ним набежало множество уже совершенно белых волосинок, когда голова и ее владелец покорно примирились со всеми ними. А самых первых, «сталинградских», нынче уже не отыскать. А может, их уже и нету давно: первыми покинули мою голову. Лет эдак двенадцать назад – я имею в виду начало восьмидесятых – народный артист СССР Игорь Олегович Горбачев, самый блистательный исполнитель роли Хлестакова у истоков своей карьеры, «жаловался» мне: «На моей голове так мало осталось волос, что я каждой оставшейся волосинке давал имя. Были там и Ванька, и Петька, и Васька, ну и другие. И всякое утро, бреясь у зеркала, делаю грустное открытие: черт возьми, а Ваньки-то уж нет, а на другой день не вижу уж ни Сережки, ни Петьки...» Мы посмеялись вместе. Но в нашем смехе хоть и было больше тихой грусти, вызванной быстротой, с какой убегает от человека молодость, все-таки не в таком месте моего повествования следовало бы приводить этот, в общем-то, озорной, в духе Игоря Олеговича, рассказец...

...Построившиеся в одну линию автоматчики по команде капитана уже взяли автоматы на изготовку. Ожидавший самой страшной минуты и не отводивший ни на секунду глаз от осужденного старшины, я и не заметил, что к месту казни привели еще десятка два – три солдат. В то время я не знал, что такого рода дела делаются в присутствии посторонних лиц. Очевидно, в назидание: пускай, мол, посмотрят, что бывает с клятвоотступниками, нарушившими присягу не где-нибудь, а на войне. Трескучий залп автоматов я не слышал: успел плотно законопатить уши двумя большими пальцами. Наверное, он, этот залп, ничуть не отличался от тех, какие даются над свежей братской могилой. Но, повторяю, вот этот я не слышал. Но как упал старшина, видел. Странно, но упал он не одновременно с залпом, а несколько раз качнулся то вперед, то назад, будто кланялся, – и ни звука. И только уж потом рухнул, упал вперед, на живот. Исполнявшие экзекуцию автоматчики невольно попятились назад, словно бы убитый ими человек сделал атакующий рывок в их сторону.