Мой Сталинград

– Разрешите иттить, товарищ лейтенант.

Хальфин молча кивнул.

Губы Максимыча покривились, дрогнули. Он силился что-то сказать, но не мог. Неловко повернулся и пошел от Хальфина, качаясь, как пьяный.

С неделю не видел Хальфин Максимыча, потому что шли тяжелые бои уже за хутором, ближе к балке Караватке, к которой пробивалась дивизия, и командиру минометной роты приказано было держать свои «самоварные трубы» поближе к пехоте, помогать ей своим огнем. Усман даже не успел выяснить, в какую роту определили Максимыча («хорошо бы в первую», – мелькнуло в голове). А в минометной роте все очень хорошо почувствовали, что в ней будто не хватало какой-то очень важной пружинки. И трудно было угадать, в каком именно месте, где, в какой части, казалось бы, несложного ротного организма действовала раньше эта пружинка. Но в том, что такая пружинка существовала и что она являлась важной, сомневаться не приходилось. То вроде беспричинно загрустят бойцы, хотя, казалось бы, в их положении и грустить-то было недосуг. То вдруг заболеет лошадь. То Кузьмич накричит на солдат больше и громче обычного... Всего этого почему-то не случалось раньше. Последний раз Усман Хальфин встретился с Максимычем при совершенно неожиданных обстоятельствах. Неожиданных и печальных. Случилось это в момент, когда нашей пехоте в очередной раз не удалась атака на злосчастную балку, когда стрелковые роты залегли у самой ее кромки, а в тыл уносили раненых. Несли их и мимо минометной роты, раньше всего – рядом с наблюдательным пунктом Усмана Хальфина. И вот там-то Усман услышал где-то совсем близко удивительно знакомый голос:

– Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!..

– Максимыч!..

Он лежал на санитарных носилках, весь забинтованный. Открытыми оставались одни глаза, которые влажно светились. Свежие капли крови проступали сквозь марлю. Дышал он тяжело, и ему, видно, очень хотелось поговорить со своим ротным. Хальфин подбежал и наклонился над ним. Максимыч беспокойно заворочался на носилках, силясь приподняться. Но его удержали санитары. Тогда он заговорил:

– Вы меня... старого дуралея, простите, товарищ лейтенант. Не мог я без Никитки... сил моих не было... И вас вот обидел, ушел из роты...

– Ничего, Максимыч, не нужно об этом... Что ж, у тебя, верно, своих-то детишек не было?

Он долго молчал – видать, не хватало мочи. Потом трудно глотнул воздух и все же сказал:

– Как не быть... Есть. Шестеро... Самому младшенькому пятый пошел годок, – и по потрескавшимся губам солдата легкою дрожью прошлась улыбка.

Максимыча унесли.

Максимыча унесли, и след его для нас навсегда пропал. Но это случится лишь в январе 43-го, а мы-то сейчас – в сентябре 42-го, и никто из нас не знает, что с ним будет не то что через год, но даже через час, более того – через несколько минут или через одну минуту.

И Максимыч [26]пока что с нами, и еще только предстоит ему «обустраивать» своего Никитку – эту маленькую живую капелюшку, явившуюся на свет не для того же, чтобы погаснуть, сгореть, как погасли этими днями у самого порога их любви Коля Светличный и медицинская сестра Валя, прозванная Сероглазкой. Мелькнули перед нами и погасли.

«Но что поделаешь? На войне все мы мотыльки. Самое обидное – то, что, в отличие от нас с вами, они, те вспыхнувшие и погасшие, никогда не узнают, что через все великие муки и страдания их боевые побратимы пришли к Победе», – этими словами завершил я первую книгу моего повествования. И теперь вот продолжаю его. Забежал же я вперед для того, чтобы судьба хотя бы одного моего героя предстала перед читателем сколько возможно полнее.

Удержавшись под Елхами и как бы застрявши там, мы не очень-то представляли себе, что же в это время творится в самом Сталинграде. А было вот что.

Вырвавшись через Лапшинов сад к Волге и отрезав таким образом 62-ю армию Чуйкова от 64-й армии Шумилова, немцы принудили нас обороняться разобщенными. И все-таки от наших разведчиков мы, например, узнали, что 22 сентября командующий 6-й немецкой армии Фридрих фон Паулюс спешно собирал в один сокрушительный кулак самые мощные, ударные, как он их называл сам, соединения, дивизии и полки, чтобы подавить наконец отчаянное сопротивление русских в районе знаменитых заводов, выросших здесь в течение одной пятилетки. Один из этих гигантов носил имя «Баррикады», будто тогда еще, в тридцатых годах, строители пророчески предвидели, какую роль, помимо основной, индустриальной, доведется взять на себя их детищу.

Два чувства, слившись в одно, нетерпеливое, заставляли Паулюса действовать быстро и со всей возможной энергией. Первое чувство – это страх перед фюрером: Адольф Гитлер приказал взять Сталинград во что бы то ни стало и указал дату – 25 сентября. Второе чувство было тщеславие: 23 сентября Паулюсу исполнялось 52 года, и какому из полководцев не захотелось бы как можно ярче отметить день своего рождения?! Взятие Сталинграда было бы лучшим подарком фюреру и, конечно же, самому Паулюсу.