Мой сосед отпускает

Дальше, в следующем квартале, снова шли новостройки, уже послевоенные, выросшие здесь как замена обрушенным бомбежками зданиям. Там тоже изрядно народу погибло страшным образом, но дышалось всё равно легче, потому что в войну люди к смерти относились проще — с ужасом, конечно, но и с усталой привычкой.

И дальше, дальше…

Фонари кое-где моргали, кое-где вообще не горели, зато горели ещё окна в домах.

Задрал голову, сдвинув зонт. Небо и не думало проясняться. В одном из окон последнего этажа вяло отсвечивала голая тощая спина. А, этот тот падший ангел. Падают они в последние годы редко, но всё как-то метко — вечно на эту улицу. Видать, все верит, что если смазать спину подсолнечным маслом и подставить под лунный свет, то крылья отрастут обратно. Не отрастут. Свалился — так уж живи. Кто это вообще выдумал?..

Тем более, и света-то лунного толком нет.

Движение Ковжек засёк ровно там, где и обещал диспетчер. В третьем от его дома квартале, как водится — в подворотне.

***

Вся проблема Кларенса в том, что он, в общем, очень невнимательный. Там, где дело касается его любимых бесов, он сосредоточен, как лазер — хоть металл взглядом режь. А вот на остальное его обычно не хватает. Он врезается в людей, засмотревшись на витрины, переходя дорогу, умудряется едва не попасть под колеса автомобиля, который почему-то не видел в упор до последнего. Он забывает про важную (для кого-то другого) встречу и однажды пожарил яичницу на средстве для мытья посуды.

И вот он ехал через город домой, зная, что ночью город опасен, даже если ты довольно хорошо в нём ориентируешься и не боишься. А потом опять задумался, зазевался и…

В городе люди не главные и главными не были никогда.

***

Сразу: Ковжек не какой-то там супергерой или великий и могучий чародей. Он и заклинаний-то знает штук пять, самых бытовых и простых, а на большее его таланта не хватит и через сто лет. Это он знает точно, как и то, что доживет до ста лет.

И ещё: Ковжек никого никогда не спасает. Хотел бы, да нет, не может. Бессилен.

***

Он разбил бутыль. Она разлетелась со стеклянным вскриком, а бесы сиганули в стороны.

Он разбил бутыль, но вообще-то упал с велосипеда, потому что тот взбрыкнул. А взбрыкнул Найджел только потому, что Кларенс опять зазевался и въехал на полной скорости в зло рычащий, воющий, вопящий клубок теней. Он не успел даже сообразить, что за тени.

Но они бились и корчились в ужасе и страдании. И Кларенс по своей нелепости влетел в самую сердцевину этого клубка.

***

Ковжек отшвырнул зонт в сторону, по инерции его, зонта, жалея, и бросился в подворотню.

Проблема была не в том, что в подворотне умерли. Умерли — это профиль Ковжка, всё верно. А в том, как умерли и кто.

И, главное, в центре всего этого клубка боли, ужаса и смерти затесался вполне себе живой, которому здесь не было места.

— Прочь! — закричал ему Ковжек. — Прочь! Идиот! Не суйся!

Но было поздно. Идиот уже сунулся и увяз. Во мраке подворотни с разбитым фонарем лица его видно не было, но Ковжек понял — увяз и сам уже не вылезет. Ковжек не любил живых идиотов, путающихся в его работе под ногами. Но в его работе эти живые идиоты могли быстро стать мёртвыми, умереть от ужаса — ну, тут уж как повезёт.

И если спасать, то, понятно, сперва живого, потому что мёртвому, к сожалению, хуже уже не сделается.

И Ковжек нырнул, не раздумывая.

Умирание — это погружение в болото. Сперва прекращается дыхание, останавливается сердце, и только потом, медленно, мучительно и с галлюцинациями, умирает мозг. Это именно тогда весь этот свет в конце туннеля и борьба бесов и ангелов за душу грешника (нет ни ангелов, ни бесов, которым были бы интересны души умирающих, но все почему-то верят).

И чаще всего так: мозг умер, душа поняла, что всё, конец, и послушно — и с облегчением — ушла туда, куда ей положено. Куда — Ковжек не знает, не его дело. Много будешь знать — скоро состаришься, а состарившимся работать неудобно. Так вот, ушла и ушла. Такие мёртвые Ковжека не интересуют.

Но бывает хуже: человек умер страшно, тяжело или слишком быстро и не успел поверить в собственную смерть. Или — ещё отвратительнее — умер так больно, что потащил эту боль за собой, застрял в ней. И тело уже умерло, а душе всё больно, больно и больно. Если бы ад существовал, то вот он.

Ковжек — он для тех существует, кто застрял на пороге. Он всего лишь берёт за руки.

… Идиот кричал!

Понятно, почему кричал: оказаться в этом всём страшно.

Понятно.

Это не понятно, это…

Ковжек сам каждый раз умирает.

Работа. Работа! Работа-а-а така-а-а-а-ах!

***

Кларенс такой неудачный, что бесы разбежались, бесов не удержал, а потом его рвут на части.

Это больно.

Он кричит и всё ещё помнит про разбежавшихся бесов.

***

Самое сложное — взять за руку. Руки умерших холодные, скользкие, могильные. Ковжек уже столько этих рук передержал. Руки умирающих ничем не лучше, только теплее.

— Руку дай, твою мать! Руку! Держу! Держу тебя! Хорош! Хорош уже помирать!

Тот руки не давал, все мычал и дергался.

— Это вообще не тебя убили!