Мои

15 февраля было созвано совещание самых старых колхозников-пушкинистов, на котором еще раз была продемонстрирована огромная любовь советского народа к своему любимому поэту. Станция "Тригорское", дома́ в поселке Пушкинские Горы и избы окрестных колхозников украшены зеленью, гирляндами хвои, красными полотнищами, портретами Пушкина. Всюду — щиты с цитатами из трудов товарищей Ленина и Сталина об освоении культурного наследства прошлого, с выдержками из пушкинских стихов».

Как выглядел пушкинский «парад-карнавал», вспоминал Виктор Шкловский: «Зимой в 1937 году вместе с другими товарищами поехал я на пушкинские торжества в село Михайловское. <…> Колхозники устроили маскарад на льду. Проходила Татьяна Ларина, надевшая ампирное платье на тулуп. Шли богатыри, царица-лебедь, в кибитке ехал с синей лентой через плечо бородатый крестьянин Емельян Пугачев, рядом с ним ехала сирота Маша Миронова — капитанская дочка. И за ними на тачанке, гремящей бубенцами, с Петькой ехал, командуя пулеметом, Чапаев. Я спросил устроителя шествия — ведь про Чапаева Пушкин не писал? — А для нас это все одно, — ответил мне колхозник».

Убитого на дуэли поэта добивали штампами и советской пошлостью. Власть задушила население казенной любовью к «нашему всему», население ответило анекдотами и знаменитой идиомой, впервые записанной Булгаковым в «Мастере и Маргарите»: «Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы вроде: "А за квартиру Пушкин платить будет?" Или "Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?"»

Пушкин из Хармса — карикатура на поэта или на смердящую идеологию? Хармс вступился за Пушкина, написав пародию на образ, возникший в массовом народном сознании по приказу славословить Пушкина как нерукотворное начальство.

И все же для замордованной страны Пушкин оставался тайным культом свободы. В мире есть свобода и несвобода. В русском мире есть еще тайная свобода. Ее сформулировал в своей пушкинской речи за несколько месяцев до мучительной смерти Александр Блок, проклявший «Двенадцать» и безуспешно пытавшийся вырваться от советской «черни» в Европу. Ничего, кроме тайной свободы, в России не оставалось. О том, что пушкинское имя станет тайным кодом в надвигающемся варварстве, говорил тогда же в феврале 1921 года и Ходасевич: «И наше желание сделать день смерти Пушкина днем всенародного празднования отчасти, мне думается, подсказано тем же предчувствием: это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мракe».

Поколения перекликались Пушкиным. В мире бесконечной лжи, битком набитом словесной трухой, страхом, пошлостью, унижениями, Пушкин оставался настоящим. Наши школьные учителя литературы учили нас спасительному двоемыслию, что можно говорить, а что только думать, они преподавали нам уроки выживания: кесарю кесарево, а детям — Пушкина. Именно этот Пушкин стал нашим всем. Пушкина нельзя выбрать, чтобы полюбить. Он приходит изначально, с родителями, снегом, звездами, сказками. Каждое русское детство — в горсти у Пушкина.

Официальная канонизация сверху совпала с канонизацией снизу. Пушкин был лагерным тайным культом свободы, поощряемым начальством зоны. Жизнь его стала житием. Стихи его целебны для души — так раньше лечились прикосновением к святым мощам.

Объясняя, почему Пушкин «наше все», по привычке долдонят, что он создал современный русский литературный язык, что он стал писать просто и понятно. Но это миф. Язык после Пушкина менялся стремительно. Разница в языке между нами и языком Пушкина значительнее, чем между языком Пушкина и его предшественников. Школьники не понимают в «Евгении Онегине» и половины слов. Но именно это делает язык Пушкина сакральным. Как в храме в церковнославянском языке важно не столько понимание, сколько нездешнее возвышенное звучание и вера в божественность, так именно в нездешности языка «Евгения Онегина» кроется его притягательность и тайна.

Красное словцо «Пушкин — наше все» кажется бессмысленным на первый взгляд, поскольку неясно, кто эти «мы», но именно эта формула уже давно определяет русскую культурную парадигму. Пушкин связывает собой русский мир. Абсолютно все: западники и славянофилы, патриоты и нацпредатели, друзья и враги, пропойцы и коллекционеры градусников — считают Пушкина своим.

Исторические аватарки в России меняются — то «православие, самодержавие, народность», то «за родину, за Сталина», то «управляемая демократия», но пользователь остается прежний. Московский улус Золотой орды, возомнивший себя Третьим Римом. Время от времени происходит историческая линька. Слова, как шерсть, выпадают, вырастают новые, но на обмен веществ в организме это никак не влияет.