Могучая крепость

— Сейчас одно из тех времён смуты и войны, — тихо сказал он. — Наше княжество подверглось вторжению. Наш князь упал сражённый, а вместе с ним — его сын и наследник. Мы были оккупированы заморской армией, а духовенство чуждой церкви — раскольнической церкви, отделившейся и обособленной от Матери-Церкви, находящейся с Матерью-Церковью в состоянии войны — пришло к нам с пугающими, еретическими словами. Тысячи наших отцов, сыновей и братьев были убиты в битве в Заливе Даркос или пали в бою здесь, защищая нашу собственную землю, свои собственные дома. И когда мы смотрим на эту волну катастроф, на эту барабанную дробь бедствий, мы взываем к Богу, к Архангелам — к Матери-Церкви — в поисках обещанного руководства и защиты, умоляя о внутреннем озарении, которое приведёт всех нас к Свету посреди такой Тьмы. Позволит нам как-то разобраться в этом хаосе и каким-то образом найти голос Бога среди грома.

— Я знаю, что в этом княжестве, в этом самом городе есть много людей, которые призывают нас восстать в справедливом сопротивлении, бросить вызов окружающим нас иностранным мечам и штыкам. Сбросить цепи и позор угнетения. И я знаю, что многие из вас, дети мои, разрываются, напуганы и сбиты с толку зрелищем того, как собственное священство Матери-Церкви раскалывается, разрывается на противоборствующие фракции. На фракции, которые осуждаются — и осуждают друг друга — как предатели, еретики, отступники. Одни кричат «Богохульник!», другие отвечают «Растлитель невинных!», но, если пастухи нападают друг на друга, где могут найдут истину овцы?

Он развёл руки и очень, очень нежно, благоговейно погладил огромную книгу, лежащую перед ним закрытой.

— Здесь, дети мои.

Он говорил так тихо, что тем, кто находился дальше всех от кафедры, приходилось напрягаться, чтобы расслышать его, но всё же его великолепно поставленный голос прозвучал отчётливо.

—Здесь, — повторил он. — В этой Книге. В словах Самого Бога и Архангелов, которых Он послал в мир Свой, чтобы выполнять работу Свой и нести нам Закон Свой. Вот где мы найдём истину.

— И всё же, — его голос набрал немного силы, немного энергии, — как и предупреждал нас сам Лангхорн, правда не всегда приятна для слуха. Истина не всегда приходит к нам в том обличье, которое мы бы предпочли. Она не всегда говорит нам, что мы были правы, что должно быть ошибся кто-то другой, и это не всегда безопасно. Она требует многого, и не терпит самообмана. Если мы упадём с дерева, истиной может быть ушиб, или растяжение, или сломанная конечность… или шея. Если мы не внимаем слову Божьему в мирное время, если мы игнорируем истину Его во времена спокойствия, тогда мы должны изучать её во время бури. Он пошлёт истину Свою в любой форме, в какой Он должен, чтобы мы — Его упрямые, своевольные, эгоцентричные дети — услышали её, и её форма может представлять собой чужие боевые корабли, чужие мечи и штыки, и даже «еретических» священников, навязанных нам иностранными правителями.

Тишина была такой же глубокой, такой же внимательной, как и всегда, но при этом она изменилась. Она стала… тяжелее, напряжённее. Она стала насторожённой и внимательной, затаившей дыхание, словно люди, стоявшие за этой тишиной, знали, что он собирается сказать то, что ему никогда раньше не разрешалось говорить.

— Святая Бе́дард сказала нам в сегодняшней проповеди, что Мать-Церковь не является слугой Человека. Что она не должна быть извращена и использована для тщетных, порочных амбиций этого мира. Что она должна быть сохранена без единого пятнышка или изъяна. Мы не хотим верить, что когда-нибудь она может стать чем-то другим. Что Бог когда-нибудь позволит Церкви Своей впасть во зло. Позволит Его великому светильнику стать источником не Света, но Тьмы. Мы кричим в гневе, если кто-то осмеливается сказать нам, что наши желания тщеславны. Мы клеймим тех, кто говорит нам, что такие вещи могут произойти с Матерью-Церковью, всеми мерзкими ярлыками, какие только можем придумать — богохульник, еретик, отступник, отлучённый от церкви, проклятый Богом, слуга Тьмы, отродье Шань-вэй, дитя порока… список можно продолжать вечно. И всё же, как бы это ни огорчало меня, как бы горько ни плакало моё сердце, это не «еретики» лгали нам. Это не Церковь Черис стала служанкой Шань-вэй.

— Ею стала Мать-Церковь.

Глубокий, хриплый, почти протестующий звук прокатился по толпе. Он пронизывал глубоко до костей, наполнял болью, и всё же никто, слыша его, не нашёл слов, чтобы придать этому протесту вид и форму. Никто не закричал в знак несогласия. И эта неспособность, тот факт, что протест был зачаточным, неоформленным — криком скорби, а не отрицания — многое рассказали Тиману Хаскенсу об овцах его стада.

Слёзы жгли его глаза, когда он почувствовал, как волны противоречий захлёстывают сердца его прихожан. Когда он осознал их печаль и страх, не просто перед тем, что он только что изложил им, но и перед тем, что, как они чувствовали, ещё должно было произойти, и глубокий душевный ужас, который был предвестником принятия.