Могикане Парижа

Как только мне стала ясна ее цель, я еще больше покорился ей; я стал принадлежать ей не только телом, но и душой. Между прочим, я посвятил ее и в горе моего первого брака. Она слушала меня, видимо, с большим интересом, хотя и не воспользовалась этим случаем, чтобы намекнуть мне на возможность второго, более счастливого супружества. Эта скромность придала мне смелости и решимости: значит, она любила меня, одного меня, а не мое богатство, не положение, которое я мог ей дать, женившись на ней. Тогда я поделился с ней мои ми самыми дорогими надеждами, моими лучшими мысля ми и, наконец, дал ей понять, что она может требовать от меня всего, чего захочет. Но она и тогда, казалось, не желала и не понимала именно того, что я счастлив ее целью.

Между тем, должен же был настать день, когда она испробует свою власть, когда она энергично выразит свои требования! И этот день настал!

Нашим садовником был старик, смотревший за садом замка лет тридцать или даже сорок. У него было человек двенадцать внучат и детей. Орсола начала каждый день мне на него жаловаться. По ее словам, не проходило дня, чтобы он не сделал ей какого-нибудь неприятного замечания или не ответил даже дерзостью. Наконец, после недели жалоб она попросила меня отказать ему от места. Это показалось мне до того несправедливым, что я попытался возразить ей и сказал, что никто, кроме нее, на старика не жалуется, и было бы безжалостно прогнать человека, который служил в доме целых сорок лет. Она настойчиво повторяла свою просьбу, но после вторичного моего отказа в продолжение двух дней запиралась в своей комнате. Меня она к себе не пускала, несмотря на все мои мольбы. Я был не в состоянии переносить разлуку с нею, ночью подошел к ее двери и сказал ей, что сделаю все, чего она хочет.

– А, слава богу! – сказала она, даже не поблагодарив меня за жертву, которую я ей принес, и как бы не сознавая своей победы.

На другой день я сказал садовнику, что он может получить расчет и уехать. Несчастный старик, не приготовленный к такому удару, упал на скамейку и прошептал:

– Господи! А я надеялся умереть здесь!

Он заплакал.

Виктор и Леони, бегавшие за бабочками, увидели плачущего старика и принялись его расспрашивать. Дети очень любили его, он постоянно приносил им шелковичных червей, а Сарранти объяснял им их превращения. Старик готовил детям удочки для ловли рыбы, приносил первые спелые ягоды клубники с гряд и первые созревшие фрукты из оранжереи. Дети рассказали Сарранти, что я прогоняю их старого друга. Сарранти пошел тоже рас спросить старика и застал его в полном отчаянии.

– Только воров и убийц выгоняют так, – в слезах говорил бедняга. – А я ведь ничего не украл и никогда никому не делал никакого зла, – прибавлял он шепотом. – О! Я умру от стыда!

Сарранти, никогда не вмешивавшийся в домашние дела, пришел ко мне узнать причину моего поступка. К его великому удивлению, я считал это дело гораздо серьезнее, чем оно было на самом деле.

– Да, – сказал он, – раз у вас есть уважительные причины поступать именно так, значит, вы делаете хорошо. Но следует громогласно объяснить это. Вы человек честный и рассудительный, никогда не поддадитесь минутному чувству и не поступите несправедливо.

После этих слов он вышел. Меня мучила совесть, и я отправился к Орсоле с тем, чтобы передать ей слова Сарранти.

– Хорошо, – сказала она. – Я думала, что вы твердо держитесь данного слова. Теперь вижу, что ошиблась. Не будем более говорить об этом!

– Но, дитя мое, – ответил я, – все будут осуждать меня за такую несправедливость.

– Кто это станет осуждать вас? Сарранти? Не все ли вам равно, что подумает о вас этот человек? Неизвестно даже, откуда он пришел и что замышляет. Я уже не раз повторяла вам: вы обнаруживаете свою волю только по отношению ко мне!

Через четверть часа, вполне уверенный, что поступаю как нельзя более справедливо, я отправился к садовнику, отнес ему причитающееся жалованье, прибавил еще за целый месяц вперед и посоветовал немедленно оставить замок. Старик встал, пристально посмотрел на меня, точно хотел удостовериться, я ли отдаю ему подобное приказание.

– Сударь, – сказал он на этот раз уже без слез, беря причитающееся ему жалование и отодвигая от себя мою прибавку. – Я или виноват, или же прав. Середины тут быть не может. Если я виновен, вы имеете полное право прогнать меня, а я не могу взять прибавки. Если же я не виноват, тогда вы не правы, что выгоняете меня, и никакая прибавка не вознаградит меня за горе, которое вы мне причиняете.

Он повернулся ко мне спиной и прибавил:

– Прощайте, сударь. Вы скоро раскаетесь в вашем дурном поступке.

Я возвратился в замок, однако, уходя, слышал, как старик шептал:

– О, мои бедные, несчастные дети!

– Ну, – сказал я Орсоле, – ваше приказание выполнено.

– Мое приказание? Какое же это приказание я дала? – спросила она.

– Вы хотели, чтобы я выгнал садовника.

– Это правда, – сказала она, смеясь. – Но разве я даю здесь какие-нибудь приказания?

Я пожал плечами, так как не понимал ее каприза.

– А что он сказал? – спросила она.