Мое преступление

Его шутка была встречена довольно прохладно. Наморщив лоб, Эйш взглянул на поэта поверх стола; тот ответил ему несколько двусмысленной ухмылкой.

– Следует ли мне так понимать, – спросил Эйш, – что вы готовы признать как юридический факт существование этого загадочного Секируса? Или, чего доброго, то, что деревья могут ходить?

– Я вижу проходящих людей, как деревья, – отвечал поэт, – как тот прозревший слепец из Евангелия[12]. Кстати, как следует понимать, вы-то признаете юридическим фактом существование упомянутого… чудотворца?

Пейнтер вмешался в разговор – вежливо, но поспешно:

– Это звучит загадочно, словно речи психолога. Вы видите людей как деревья?

– А есть разница? Я не представляю, почему люди ходят, так почему я должен быть уверен, что деревья на это неспособны? – парировал поэт.

– Вообще говоря, такова природа их организмов, – подал наконец голос врач, доктор Бартон Браун. – Она заложена в их строении. Растения ведут прикрепленный образ жизни.

– Иными словами, дерево торчит в земле от Рождества до Рождества, – возразил Трегерн. – Точно так же вы безвылазно сидите в своем кабинете каждый день с десяти до одиннадцати. А теперь представьте, что в это время в ваше окно заглянула фея, только что соскочившая с Луны, чтобы поводить хоровод с Плеядами. Может ли так случиться, что она, увидев вас, решит, что вы ведете прикрепленный образ жизни и в природе вашего организма – сидеть на месте?

– Так вышло, что я не верю в фей, – сухо ответил доктор, крайне недовольный переходом на личности.

От смуглого поэта, казалось, расходились во все стороны горячие волны плохо осознаваемого гнева.

– Ну, доктор, иного я от вас и не ожидал, – в своей обычной громогласно-дружелюбной манере начал сквайр, но умолк, заметив, что его собеседника отвлекли.

Дворецкий, до того молча прислуживавший за столом, возник за стулом доктора и тихо, как и подобает вышколенному слуге, что-то сказал ему. Это был такой типичный дворецкий, что особенности его внешности не сразу бросались в глаза, а меж тем выглядел он, словно еще одна копия портрета (правда, слегка приукрашенная и облагороженная), с которого лепили почти всех корнуолльских кельтов округи. Его лицо было желтоватым, практически землистого оттенка, а волосы – иссиня-черными. Отзывался он на имя Майлз. Вообще говоря, внешность аборигенов этих мест порой действовала угнетающе на стороннего наблюдателя, вызывая странное ощущение, будто эти смуглые лица на самом деле – маски некоего секретного общества.

Доктор со смущенным видом поднялся с места.

– Я вынужден извиниться, что вношу сумятицу в наш милый вечер, однако меня зовет долг. Пожалуйста, не расходитесь. Мы, врачи, всегда готовы к таким ситуациям. Возможно, теперь мистер Трегерн признает, что мой образ жизни все же не такой уж прикрепленный.

Выпустив эту парфянскую стрелу, встреченную смехом, он очень быстро зашагал по солнечной лужайке туда, откуда начиналась дорога в деревню.

– Он очень добр к беднякам, – с уважением сказала Барбара.

– Замечательный человек, – согласился сквайр. – А где Майлз? Мистер Трегерн, хотите сигару?

Он поднялся из-за стола, остальные последовали его примеру, и вся компания расположилась на лужайке.

– Примечательный человек этот Трегерн, – в своей обычной непринужденной манере обратился американец к юристу.

– Примечательный – это очень точное определение, – мрачно согласился Эйш. – Но боюсь, я не готов к прениям по его поводу.

Сквайр, уставший ждать желтолицего Майлза, сам сходил за сигарами; а Барбара, прогуливаясь по террасному саду, снова оказалась в компании поэта, только на сей раз – что было довольно символично – они стояли на одном уровне. Мистер Трегерн снял свой диковинный плащ и теперь выглядел менее эксцентрично, почти как обычный человек.

– Я не хотела быть с вами грубой, – выпалила она.

– И это хуже всего, – отвечал литератор, – потому что, увы мне, я-то как раз хотел быть грубым с вами. Когда я поднял глаза и увидал вас там, наверху, во мне что-то взыграло, как бывало во все ключевые моменты истории. О, восхищение я тоже испытывал, конечно! Полагаю, все иконоборцы сами были в некоторой степени идолопоклонниками.

У этого человека было удивительное умение превратить любой разговор в глубоко личный – мягким, как кошачья поступь, и таким же стремительным поворотом. Так же быстро он карабкался по круче немногим ранее. Из-за этого он казался Барбаре опасным и, возможно, лишенным принципов. Она резко сменила тему, выбрав такой предмет разговора, который был интересен и ей самой.

– Так все же, что вы имели в виду, упоминая о деревьях, которые могут ходить? – спросила она. – Только не говорите, что вы и правда верите в волшебное дерево, которое ест птиц!