Модильяни

Но, кажется, мы забежали немного вперед. Не все так просто, если даже кажется, что проще некуда. Желание Модильяни стать художником относится к тому самому критическому для семьи 1898 году. «Самый тяжелый период в истории семьи», как назвала его в своем дневнике Евгения.

Художником! А почему не депутатом от партии социалистов?

На сей счет существует романтическая полулегендарная версия. Согласно ей, творческая жилка обнаружила себя благодаря эмоциональному взрыву — более того, именно в форме бреда, во время сильного приступа тифозной лихорадки.

В «биографическом портрете» сына, который Евгения набросала в 1924 году по просьбе одного из первых «меценатов» Модильяни, доктора Поля Александра, говорится: «[Амедео] уже переболел плевритом, который подорвал его хрупкое здоровье. Но теперь речь шла об опасном приступе тифозной лихорадки, состоянии между жизнью и смертью. И вдруг — подсознательное желание, выраженное в бреду. Никогда до этого момента он не говорил о том, что, возможно, представлялось ему несбыточной мечтой. Шансов, что он будет понят в семье, пронизанной духом, пусть и просвещенным, но буржуазным, не было ровно никаких».

Выходит, прогрессирующая болезнь стала первым импульсом к занятиям живописью? Слова Евгении могут быть истолкованы именно так. Горящий в жару больной с закрытыми глазами говорил о никогда доселе невиданных картинах. Впрочем, существуют и более вразумительные, но зато менее поэтические толкования этого эпизода: обездвиженный долгой болезнью Дедо просто захотел чем-то заполнить свой досуг.

Сколько детишек повторяет с наивным упрямством то, что от них хотели бы услышать взрослые! Это могут быть смутные желания или капризы, навеянные прочитанной книгой, фильмом, разговорами друзей, чужим примером. В случае Амедео речь, несомненно, шла о чем-то более глубоком, хотя еще и не вполне осознанном. Но оно накрыло его мощной волной, с головой, решив его судьбу.

Желание было сильным и по своей двойственной природе напоминало умопомрачение или пророчество. Правда, дочь Амедео Джованна Модильяни значительно упрощает поэтическую версию этой легенды: «Согласно семейному преданию… Амедео напугал мать, разразившись неистовым и удивительным бредом о рисовании». Если Евгения считала, что лихорадочный жар позволил Дедо услышать глас судьбы, то Джованна говорит об этом как о «предании». И более того, указывает на источник его возникновения — семью Модильяни.

Не надо забывать, что Евгения писала свои воспоминания спустя четыре года после смерти Амедео. Она уже была усталой больной женщиной. Ей шестьдесят девять лет. Годы берут свое. Посмертная слава Дедо — слабое утешение для матери, потерявшей сына. Она живет в квартире на улице Джанболонья в обществе почти пятидесятилетней незамужней дочери и маленькой сироты Джованны. Позади — не-сбывшиеся мечты. Впереди — печальное осознание того, что все прошло, и покорное ожидание кончины.

Но вернемся в 1898 год. Амедео болел более двенадцати недель и впервые вышел на прогулку только в декабре. Это событие совпадает с освобождением из тюрьмы брата Эммануэле, которого амнистировали вместе с другими заключенными. Еще одно счастливое совпадение, из которого, впрочем, никаких далеко идущих выводов делать не следует.

Что может сказать Евгения своему сыну, который пожелал стать художником? Она ответила, как любая другая любящая мать: «Как только поправишься, я найду тебе учителя рисования». Этим словам поверить несложно. Куда труднее поверить другим: «Больной понял это по-своему и с того момента начал выздоравливать». Невероятно? Но не более вероятно и то, что только болезнь явилась толчком к пробуждению художественного дара Амедео.

Как бы там ни было, по рассказам сестры Маргариты, Амедео выздоровел и уже в конце 1898 года вместе с другом Уберто Мондольфи разрисовал шкафчик. Рисунок представлял собой две головки и череп. Аналогичный эпизод вспоминал и Уберто, однако по его хронологии это произошло двумя годами раньше. Он рассказывал, что однажды они решили сделать что-то новое забавы ради. И на одной стороне шкафа нарисовали женскую голову и череп, чтобы представить «любовь во всей ее разрушающей силе». А на противоположной — старика с длиной бородой, символ «печального конца».

Словом, обыкновенная детская забава. Не стань Модильяни впоследствии художником, о ней сегодня никто бы и не вспомнил. Примечательно другое. Маргарита, как часто бывает, преувеличила, по наивности или страсти к мифотворчеству — неважно. Важно, что она слегка запуталась и исказила факты, относя вышеупомянутый эпизод к периоду после болезни. Ведь неожиданно возникшее предназначение нуждалось в доказательствах! Однако Джованна полагала, что прав был Уберто: этот эпизод произошел «за два года до тифа, когда у сына Мондольфи еще были время и охота для подобного времяпровождения».