Многорукий бог далайна

Прошло несколько дней, и случилось событие, заставившее Маканого обрадоваться и встревожиться еще больше. В новый край явился Куюг. Как и Шооран он обогнул мир и пришел через земли вана. Куюгу досталась земля на южной оконечности страны, и это втайне радовало Маканого. Убедившись, что Шооран и Куюг не горят желанием увидеться, он сообщил им, каждому в отдельности, будто и Коайхан тоже живет где-то поблизости. Теперь илбэч мог чувствовать себя относительно спокойно, и результат не замедлил сказаться: оройхоны начали появляться.

По настоянию Ээтгона было объявлено, что на мокрое разрешается выходить лишь на третий день недели — остальные дни принадлежат илбэчу. Маканый молча вздыхал, слушая указы свежеиспеченных властей. Сейчас, когда земли в достатке, все это имеет смысл, но через два-три поколения добрые начинания выродятся во что-то страшное, и как бы новорожденное государство не затмило бессмысленностью и жестокостью все прочие страны далайна. Но пока люди радовались хорошему и ждали лучшего, и один Маканый знал, как непрочно их благополучие.

Между тем, слухи о новой земле разлетелись по миру, достигнув даже креста Тэнгэра, и хотя с обеих сторон край был обложен войсками, все же бездомные, в одиночку и толпами, шли и шли через огненные болота в поисках земли и счастья. Особенно много было общинников из страны добрых братьев, которых сама мысль о владении землей приводила в исступленный восторг. Вскоре свободных участков уже не оставалось, несмотря на то, что в один месяц родилось пять новых оройхонов, и каждый приносил сухие земли.

Потихоньку на заселенных оройхонах общинники начали устанавливать свои порядки. Каждый из них хранил личное поле, а кормиться предпочитал на участке соседа. Тут-то Маканый доказал, что не только болтал в свое время, но слышал каждое слово, оброненное Шоораном во время их совместного пленения. Прежде, чем болезнь приняла повальный характер, он явился к Суваргу, уже почти недоступному для простых людей, заставил его выслушать и понять свое шипение. План Маканого был принят, и с этого дня пойманных на воровстве наказывали единственным способом: клеймили и гнали в страну добрых братьев. Маканый собственноручно выжег горячим нойтом знаки на лбу первой дюжины преступников. Эту операцию они перенесли безропотно, но когда их выставили за пределы защитного вала и предложили убираться, начались крики. К утру половина наказанных еще была на мертвой полосе. Некоторые так и предпочли смерть от удушья возвращению на счастливые оройхоны любимой родины.

Наказание подействовало, ночные набеги сократились. А когда начался мягмар, именно бывшие общинники с особым рвением потащили с берега колючую кость и принялись сооружать бесчисленные ограды и заборчики, снабжать их бренчащими ловушками, отравленными шипами и иными радостями свободного мира.

Маканый в этой суете не участвовал. Его поле было ограждено от воров памятью о жестокой расправе. Но и хозяйством Маканый почти не занимался. Он нес службу на границе, а в остальное время предпочитал нянчиться с новорожденным сынишкой Койцога и вести с Тамгай долгие разговоры ни о чем. С Шоораном Маканый встречался редко, стараясь не знать, где тот бывает. «Их же любим благодарным сердцем», но лучше было бы не подозревать друг друга в величии, а просто жить, как добрые соседи.

Вот и еще год прошел. Завтра мягмар. Уже второй мягмар в стране, словно созданной для него. Впрочем, она и создана им для самого себя, а успокоившийся народ всего лишь не мешает доброму чудотворцу строить все новые и новые земли. К началу прошлого мягмара он поставил здесь всего полдюжины оройхонов, зато за этот год их выросло еще три дюжины восемь штук. Лишь когда он пробивал дорогу к братьям он сумел за год сделать больше. Новый оройхон уже не считают чудом, и об илбэче говорят безо всякого уважения, словно земли растут сами по себе, как наыс после мягмара. И это хорошо, так спокойней жить, когда ты никому не нужен. Совсем никому.

Конечно, он легко мог бы завести себе новую семью — двух или даже трех жен, но из памяти не шли слова Яавдай о том, как трудно поверить, что его тоже можно любить, и Шооран боялся даже просто смотреть на женщин. Страшно было вновь купить человека, предложив в обмен на одиночество кусок хлеба и нелюбовь. Да и труд илбэча ревниво забирал все силы, убивая даже мысль о женщинах. Шооран ухаживал за своим полем и нес службу на границе, говорил в совете и делил вместе с другими воинами землю, но вечером он уходил не к семье, а к далайну, и ночами ему снились не женщины, а огонь. Но порой случались пустые вечера и бессонные ночи, когда в памяти слышалась песня об ушедшем милом, песня, которую он так самонадеянно примерял к себе. И детский палец указывал ему в грудь, прожигая сердце, словно разогретое в нойте тавро:

— Дядя!