Многорукий бог далайна

На следующий день правитель Ээтгон покинул угловые оройхоны. Перед уходом он зашёл проведать Шоорана. Сказитель категорически отказался ночевать в алдан-шаваре – после долгого заключения вид тесных стен мучил его. Для Шоорана поставили палатку неподалёку от поребрика, откуда был виден мокрый оройхон. Возле локтя больного стояли блюдо с мясом, прозрачная фляга с тёмным вином и чашечка с густо уваренным сладким соком туйвана. Власти оройхона не могли понять, кого освободил из заточения правитель Ээтгон, но на всякий случай спешили проявить заботу о пленнике.

Неподалёку от расставленных яств лежала горка перемытой чавги, собранной наконец-то прорвавшейся к Шоорану Ай. Сама Ай сидела в ногах постели, ревниво посматривая на каждого, подходившего близко. Ээтгон присел напротив приподнявшегося Шоорана, некоторое время молча разглядывал его, словно сравнивая с каким-то сложившимся в душе образом. Лицо молодого правителя было непроницаемо, и Шооран подумал, что ещё два года назад все чувства Ээтгона можно было с лёгкостью прочитать по глазам. Но тогда это был загнанный одиночка, которому удар хлыста заменял любую политику. Теперь к Шоорану склонился государственный муж, умеющий многим поступиться ради главной цели, и невозможно сказать, какие чувства подавляет он в душе в эту минуту.

– На севере война, – произнёс Ээтгон, – и я не могу держать на южной границе большой отряд. Мне нужен здесь командир, который хорошо дерётся, но ещё лучше сохраняет мир. Я хочу, чтобы это был ты.

Шооран покачал головой.

– Я бродяга. Мои ноги привыкли быть мокрыми, а в каменные стены меня больше не заманишь и сдобной лепёшкой. Я привык к чавге. Она для меня слаще, чем самый густой сироп.

– Прежде ты был цэрэгом, – напомнил Ээтгон, – и не жаловался на судьбу.

– Это было давно. Тогда я хотел от жизни иного… – Шооран запнулся на мгновение, но спросил: – Ты знаешь, что Яавдай живёт в двух оройхонах от тебя?

Ээтгон кивнул.

– Почему ты не женишься?

– Зачем?

Они снова молчали, вглядываясь друг в друга – два человека с одинаково искалеченными лицами, но разными судьбами, и одна Ай, строго взиравшая из-под насупленных бровей, могла видеть это странное зеркало, где не было отражений, а только живые люди.

Потом Ээтгон произнёс:

– Не можешь простить?

– Не в этом дело, – покачал головой Шооран. – Я думаю, как поступил бы отец? Понравилась бы ему такая страна?

Шооран долго ждал ответа на свою двусмысленную фразу. Наконец Ээтгон произнёс:

– Ты выбрал лёгкий путь. Проще всего – уйти. А я этого не могу. Тебе кажется, что мне сладко жить, сытому, в сухости и тепле. А я должен отвечать за всех людей. Каждое моё слово, сказанное и несказанное, может стоить жизни дюжинам дюжин народу. Думаешь, я не вижу, что происходит? Но если бы не было этого, то было бы ещё хуже. Мне приходится распоряжаться чужими жизнями, и самое страшное, что я не знаю, к чему приведут жертвы, станет людям легче или я окончательно убиваю их. Впрочем, тебе этого не понять.

Шооран сидел потупившись. Ему казалось, он слышит собственные мысли, эхо безумных разговоров с чёрным уулгуем.

Ээтгон встал.

– Я распоряжусь, чтобы тебя свободно пропускали через границу и в одну, и в другую сторону.

– Не надо. Я пройду и так. Пусть только мне вернут хлыст. Всё-таки я последний из вольного братства ночных пархов, я не хочу ходить как простой бродяга.

Ээтгон ушёл. В тот же день вечером собрался в путь и Шооран. Он ещё плохо держался на ногах, но не хотел лежать, принимая заботу испуганных и недоумевающих жителей алдан-шавара. На прощание Шоорана одели во всё новое, дали с собой запас продуктов. Старый хлыст найти не удалось, зато в арсенале, куда его беспрекословно пустили, Шооран отыскал хлыст, изготовленный им много лет назад из усов первого убитого им парха.

Нести узлы Шооран был не в силах, и все вещи взвалила на спину безмерно счастливая Ай.

Они с лёгкостью пересекли границу – очевидно, Ээтгон всё-таки распорядился на их счёт – и в течение недели потихоньку продвигались на восток. Ай собирала чавгу, Шооран целыми днями сидел неподалёку от далайна и бесцельно глядел на мутные бугры. Влага расплёскивалась, убивая ыльков, колючих рыб, волосатых червей. Каждое движение приносило смерть, и не было в нём никакого смысла.

Силы постепенно вернулись к Шоорану, не вернулась лишь уверенность в себе. Прекрасная земля больше не привлекала его, не было и любви к людям. Какой толк любить людей, если их нельзя спасти, им нельзя помочь, нельзя сделать счастливыми? И люди, и мир нуждаются в одном – чтобы их оставили в покое.

Шооран сидел на расстеленной коже и плёл верёвочку из живого волоса, набранного вдоль далайна. В этом деле был смысл: верёвочка нужна, чтобы удобнее перетянуть тюк с вещами. Правда, если она попадёт в чужие руки, то этой же бечёвкой можно будет связать человека. Но пока верёвка у него, она безопасна. Значит, её можно плести.

Подошла Ай, присела рядом. Погладила лапкой по жёсткому жанчу, певуче произнесла:

– Ты савсем забалел.

– Ну что ты, – отозвался Шооран, продолжая рукодельничать. – Я здоров.