Многоликий. Олег Рязанский

Боброк предложил присесть. Сам сидел у большого стола, подобного пиршественному, — тоже принесённый с Запада обычай. Русские работали всё больше у ларей, куда удобно было прятать и пергамен, и чернила, и даже книги.

   — Позвал я тебя вот зачем, — без обиняков начал Боброк. — Хочу поручить важное дело. Известен ты мне как муж не только ратный, но и книжный. А на Москве у нас люди пока что всё больше о ратях думают, а не о книгах.

   — А библиотеки, воевода? Великокняжеская, где мы с тобой встречались, твоя, Вельяминовых?

   — Библиотеки есть, да людей книжных мало. Москва в этом деле всё ещё захудалым удельным городом остаётся, хоть и кремль у нас каменный, и стол — великий, и митрополит у нас живёт. Надобно, чтобы знание равно с силой в гору шло. Ну, да не о том сейчас разговор. Доносят наши лазутчики, что Мамай всё чаще стал говорить, будто наложит он на Русь Батыевы дани. Если не подчинимся, пойдёт походом.

Нужна ему, безродному, победа, чтобы в Орде встать вровень с правнуками Чингисхана.

Степан только вздохнул. Всё это на Руси уже знали.

   — Говорят, ты песни поешь и даже сам сочиняешь? — неожиданно спросил Боброк.

   — Пою, князь. Но пока ещё сердце не проснулось для песен. В Москве я чужой, а в Рязани — отрезанный ломоть.

   — Тоскуешь здесь, на Москве?

   — Тоскую, князь, хотя и не на что жаловаться, — вздохнул Степан.

   — Зови меня воеводой, — велел Боброк мягко.

Степан согласно кивнул и улыбнулся, показывая, что понимает: родиться князем в многочисленной и разорившейся княжеской семье — случай. Стать же великим воеводой в крупнейшем русском княжестве — заслуга.

   — Значит, тоскуешь? Это хорошо.

   — Чего же хорошего? — удивился Степан.

   — То, что правду мне сказал, не стал вилять да скрывать.

   — Я, воевода, никогда не виляю, с детства приучен к правде.

   — Знаю... Думаю, потому и в Москве оказался.

Степан опять удивился — великий воевода знал даже о такой мелочи. Нашёл время разузнать.

   — В чём-то и я виноват, — вздохнул Боброк. — Когда схватили гонцов Олега Ивановича, это я приказал ни сотнику Пажину, ни тем паче тебе ничего о том не говорить.

   — Зачем? — вырвалось у Степана.

   — Дело обычное. Чтобы посмотреть, есть ли ещё тайные сторонники рязанского князя в Москве, есть ли люди из Литвы, Твери... Знаешь, как на живца ловят?

Степан кивнул — живцом отчасти был и он сам.

   — А ты весь мой хитрый замысел порушил — взял да всё Олегу Ивановичу выложил, отчего и пострадал.

Степан облегчённо вздохнул — слава богу, и это знал вещий Боброк. Но получалось, что и в Рязани сидят соглядатаи?

А Боброк продолжал:

   — Не знаю, как о том вызнал Пажин, только в ту же ночь, как тебя в монастырь увезли, сбежал он из Москвы... Произошёл размен слонов...

Степан улыбнулся — он умел играть в хитрую восточную игру «шах и мат». Правда, умел плохо, но боярина Корнея обыгрывал — тот был нетерпелив и прямолинеен.

   — А как идёт служба при дворе?

   — Что могу сказать, воевода? Идёт... Пришлый я, рязанец, вот и косятся иные, полагая, что занял их место у порога княжеских милостей.

   — Я тоже пришлый, понимаю тебя... — Боброк пристально глянул в глаза Степану.

   — Разве можно сравнивать, — смутился Степан.

   — А там, на родине, в Рязани, у тебя только сердце осталось или помыслы твои тоже там? Я с Волыни к Москве по велению разума отъехал. А сердце моё всё ещё там, потому что сердцу разумом не укажешь.

   — Все мои помыслы здесь. Я ведь Москву после долгих раздумий выбрал. Слава богу, дал мне такую возможность Олег Иванович, в монастырь посадил... Не вижу я сейчас на Руси иной силы, что могла бы Орде противостоять. И не просто противостоять, а собрать вокруг себя других для общего дела.

   — Латынь тебе ведома? — опять перескочил Боброк.

   — Нет, — растерялся Степан и, оправдываясь, добавил. — Я с шестнадцати лет в княжеской дружине.

   — Есть у ромеев мудрые максимы, поговорки по-нашему: «Praemonitus praemunitus». Сие означает примерно — коль предупреждён, то и вооружён. Мы предупреждены своевременно, надо, чтобы были и вооружены. Мамай может собрать под свои бунчуки до двухсот тысяч конного войска, а может, и того больше. Батый с меньшим войском разгромил Русь. Так что, стольник, надобно нам тоже всё заранее рассчитать и взвесить. Для чего и призвал тебя...

С того часа потерял Степан счёт дням и ночам. По приказу Боброка он и полдюжины самых сведомых писцов поднимали все посольские дела, грамоты целовальные, летописи. Рылись и в других записях, копившихся в Посольском приказе со времён Ивана Калиты, любившего ссылаться[54] с соседями. Благодаря этому посольское дело на Москве и стало особо почётным. Подсчитывали, сколько, когда, какое княжество выставляло войска. Прикидывали, возможно ли и ныне просить столько же, затем писали тайные грамоты к владетелям. Утверждённые Дмитрием Ивановичем, грамоты уходили с киличеями[55] в разные земли: к князьям белозерским, тверским, нижегородским, ростовским, владимирским, дебрянским, галичским, каширским, можайским...