Многоликий. Олег Рязанский

Степан спел ещё две былины, уже особо не задумываясь над выбором, ибо понял: песни живут на всей Руси, независимо от княжеств и распрей, подавая пример единства и преемственности, будь то песни новые или старые, пришедшие из седой древности, из батюшки-Киева и Господина Великого Новгорода.

Нагруженные корзиной с пирогами, кусками варёной говядины, пареной репой и луком, корчагой с квасом — всем, что надавали им щедрые люди, Степан и Юшка брели по мощённой кругляком улице, размышляя, где бы переночевать. Решили, что лучше добраться до ближайшего монастыря и там, на подворье, искать пристанище.

За высоким глухим забором басисто залаяла собака. Открылась незаметная калитка.

   — Эй, поводырь, поди-ка сюда, — раздался старушечий голос.

В проёме калитки стояла сгорбленная низкорослая бабка. Юшка подошёл.

   — Это он на Пожаре пел? — спросила старуха, указывая на Степана.

   — Он.

   — Слава тебе господи, обнаружился. А то этот дурень Тихон боярыне говорит: райский голос, райский голос — а кто да что, толком сказать не может. — Всё это старуха произнесла так, словно Юшке должно быть известно, кто такой дурень Тихон и что он рассказывал неведомой боярыне.

   — Бери своего увечного и входи, — неожиданно закончила старуха.

   — Зачем?

   — Как зачем, остолоп? Боярыне петь.

   — Мы уже устали, ночлег идём искать.

   — Ну и дурень же ты, почище Тихона! Ночлег! Тут тебе и стол накроют, и ночлег дадут, и всё... — зашипела раздражённо старуха. — Ты хоть знаешь, чей это дом?

   — Не, — признался Юшка. — Калики мы, впервой на Москве.

   — Воеводы Тютчи, отца ближнего боярина Захара Тютчева. Идёшь по Москве и не знаешь, где нога твоя ступает! Ну что встал, веди своего увечного во двор.

Юшка взял Степана за руку и ввёл его в калитку.

В глубине двора стоял просторный терем с высоким затейливым крыльцом, гульбищем, пристройками, с крытыми переходами и хозяйственными строениями. Остервенело лаял огромный кобель, задыхаясь на крепкой цепи. Лениво плёлся пушистый рыжий кот, не обращая внимания ни на пса, ни на людей. А слева начинался сад. Кусты малины, смородины, невысокие яблоньки, сливы, вишни стояли ухоженными ровными рядами. В глубине мелькали яркие платья дворовых девок.

Старуха подвела юношей к двери, ведущей в подклеть, выпростала тонкую, как у ребёнка, руку из-под платка и откинула деревянную щеколду. Она вошла первой, приглашая жестом молодых людей последовать за ней.

   — Вот вам ночлег. Сено свежее, сухое, рядно чистое. Банька у нас на заднем дворе, сегодня как раз топили. Мойтесь, стелитесь, отдыхайте, потом — к столу.

   — У нас есть что перекусить, бабушка, спасибо, — сказал Юшка.

   — Кто же в доме Тютчи своё ест? Христос с тобой, дурень, боярыня с меня шкуру спустит, коли узнает, что допустила я такой срам.

...Вечером, распаренные после бани, во всём чистом, сидели юноши за столом в просторной горнице, старуха потчевала их, не переставая ворчать. Из её воркотни они узнали, что старый боярин служил ещё деду нынешнего князя — Ивану Калите, что погибли у боярыни в схватке с погаными двое сыновей, один из них дивным голосом от Бога был одарён, с тех пор и привечивает она певцов, гусляров и гудошников. И ещё не велела бабка грустные песни петь, чтобы не расстроить боярыню — лёгкая она на слёзы, хоть и радует её младший сын, храбрый и удачливый красавец.

   — А самого Тютчи не будет, уехал в кремль, — важно сказала старуха.

Степан мгновенно насторожился, но так и не услыхал ничего о кремле.

Вошла боярыня, невысокая, дородная, лицо круглое, гладкое, без единой морщинки, хотя и было ей никак не меньше пятидесяти лет. За ней в горницу вошли две девушки, скорее всего дочери, и целый сонм сенных и дворовых девок.

...Степана долго не отпускали, просили петь ещё и ещё, так что, вернувшись в свою клетушку, утомлённые, юноши заснули как убитые.

Проспали до полудня.

   — Что дальше делать-то будем? — задумчиво сказал Степан.

   — А ничего, — беззаботно ответил Юшка. — Поедим.

   — А дело?

   — А что дело? Такое не в один день делается. Год уже, как воздвигают этот кремль, ещё успеем. Опять же неплохо самого боярина дождаться.

   — Зачем нам боярин?

   — Он же в кремле был, может, чего и узнаем.

   — Так он тебе и расскажет.

   — Ну... рассказать не расскажет, а меж словами и обмолвиться может. Да к тому ж другой ниточки у нас нет.

Вечером они опять пели, на этот раз рядом с боярыней сидел сам Тютча, а с ним и пара гостей. Хозяин слушал, важно кивая головой, никаких разговоров ни с домашними, ни с гостями не «вёл, даже когда Степан и Юшка замолкали, чтобы передохнуть.

Степан опять забеспокоился: если так и дальше пойдёт, Тютчи ими «угощать» всю Москву станут, сколько ещё времени им здесь маяться?

Но на следующий день, к вечеру, заглянула давешняя бабка и сказала, что отправляют их нынче к самим Вельяминовым.

   — Рассказал им о вас боярин и теперь рад одолжение тысяцкому сделать.

Это имя было хорошо известно на Руси и не только на Москве. Наследственные московские тысяцкие, бояре, род которых уходил в далёкое прошлое, были по богатству, значимости и власти вторыми после княжеской семьи, если не равными.