Многоликий. Олег Рязанский

   — Как воевать собирались, кричали: «Слава! Слава!» А сами от одного вида москвичей разбежались. Они теперь тут грабят, убивают... Дом сожгли... зачем? Ну, забери, что унести можешь, а жечь-то зачем? Хорошо хоть хлев остался, — она обвела рукой каморку, — да летник с печью. Мужа убили, сына Олег Иванович в свою дружину забрал, увёл в Мещеру. А мы с дочкой остались. Здесь, в хлеву зимовать будем...

Она вдруг зарыдала и упала Васяте головой на грудь, отчего и без того едва переносимая боль захлестнула его, как удавка:

   — Васятка, как же я тебя на том страшном поле углядела!

Она подняла залитое слезами лицо, и Васята внезапно узнал её, понял, почему с первого взгляда показалась знакомой. Вспомнил и брови вразлёт, и чёрные глаза, и певучий грудной голос, и по-девичьи тонкий стан с высокой грудью. Даша! Дашутка! Та самая, что сосватал он когда-то князю. Та самая, что сосватал он когда-то князю, и была она у Олега первой. А у неё, Даши, он, Васята, был первым, ещё за полгода до князя. Сын, коего она упоминала, — княжеский сын... Девочка же, выходит, от огнищанина, того самого, за которого он её по княжескому приказу выдал.

Преодолевая боль, он выпростал из-под рядна, которым укрыла его Дарья, правую руку, ласково приподнял её голову, поглядел в огромные, полные слёз глаза и сказал:

   — Ты меня спасла, Даша!

Та зарыдала ещё сильнее. Сквозь всхлипы он разобрал: «Узнал...»

Вернулась девочка, принесла миску с молоком. Вытирая слёзы, Дарья принялась заботливо поить его с ложки. Молоко было козье, жирное, Васята глотал с трудом, но было вкусно. После нескольких ложек в ушах зазвенело, лицо Дарьи стало расплываться, и он в который раз потерял сознание.

Пришёл Васята в себя, когда Дарья всё той же мокрой холстинкой обтирала ему лицо.

   — Я тебе в тягость буду, — прошептал он, высказав то, о чём успел подумать перед тем, как провалиться в беспамятство.

   — Что ещё надумал — в тягость! — певуче сказала она и вдруг нахмурилась, спросила с обидой: — Иль тебе зазорно в хлеву лежать? Так нету у меня теперь дома, спалили дом-то московские. Нетто стала бы я тебя в хлеву держать, если б дом был? Мы хоть и не в городе живём, а всё про город знаем. Батюшка твой, боярин Михаил Васильевич, — она перекрестилась, — на том проклятом Скорнищевом поле остался лежать. А матушку великая княгиня в Мещеру увезла. Ты уж прости, что сразу не сказала.

Васята долго молчал. Перед страшным известием боль куда-то отступила. Нет батюшки... нет... Мысль была невыносима.

   — А что с отцовской дружиной, знаешь?

   — И дружины нет, все полегли в том бою. Съешь ещё ложечку, Василий Михайлович, тебе силы нужны, — сказала Даша.

Казалось, все беды человеческие навалились разом. Но самая страшная, чудовищная, непереносимая ждала Васяту на следующий день.

Утром Дарьина дочка умывала его из лоханки.

   — Как тебя зовут, маленькая? — спросил он.

   — Я не маленькая, — серьёзно ответила девочка, и он поразился, какие у неё большие, взрослые глаза.

   — Хорошо, не маленькая. Так как тебя зовут?

   — Маша.

   — А почему ты такая серьёзная, Маша?

   — С чего веселиться-то? Мамка сказала, что зимой с голоду будем пухнуть.

   — Не бойся, я оклемаюсь, встану, начну по хозяйству помогать, перебьёмся.

   — Чем ты поможешь? — спросила девочка и уточнила: — С одной рукой-то?

   — Почему с одной? — удивился Васята.

   — Так ведь шуйца[36] у тебя отрублена, али не чуешь?

   — Чего ты, Машенька, городишь?

Васята откинул правой рукой рядно, повернулся так, чтобы взглянуть на левую руку, и чуть не закричал от ужаса: вместо руки лежал обрубок, замотанный окровавленными холстинами. Он попытался пошевелить им, и сразу же ударила знакомая боль. Васята закусил губу, чтобы не закричать. Маша деловито сказала:

   — Лежи, болезный, тебе вредно двигаться. Так мамка сказала. А ещё в тебе две стрелы было, она их сразу там, на поле, вытащила, пока ты без сознания лежал. И культю смолой залила, чтобы антонов огонь не начался.

Васята ничего этого не слышал. В голове билась одна-единственная мысль: без руки — не воин. Калека! Если бы он был мужем совета, воеводой или даже сотником... Но он воин, просто воин, умелый, сильный, отчаянный, смелый. Как же теперь? Воин без руки не бывает.

И, словно насмехаясь, вдруг засвербело в пальцах левой руки. Он дёрнулся — пальцы заныли сильнее...

Глава девятнадцатая

Как ни спешил Степан выполнить приказ великого князя, а к сражению на Скорнищевом поле он со своей полусотней опоздал. Уже на полдороге к Переяславлю его встретила волна самых противоречивых слухов, но общий смысл был един: рязанцы потерпели страшное поражение.

Степан решил идти в обход привычных дорог, через восточные малолюдные волости. Он вёл полусотню осмотрительно, не гнал, коням давал роздых, вперёд выставлял сторожу, словно шёл по вражеской земле, а не по родной, рязанской, с детства знакомой.