Многоликий. Олег Рязанский

   — Неужто ты и впрямь считаешь, что так просто согнать Олега с рязанского стола?

   — Пронские — те же рязанские, одного корня, только младшая ветвь, — ушёл от ответа сотник.

   — Ежели так считаешь, то и рязанские с владимирскими одного корня, только другая ветвь. Да ладно, Иван, некогда мне тут с тобой рюриковские колена высчитывать. Полусотня! И не забывай: я — не ты. Я княжеский дружинник, князю клятву верности принёс. Пока он первым дружинную клятву не нарушит, я эту клятву не преступлю. На что угодно пойду!

   — Хорошо, бери полусотню, — неожиданно согласился сотник. — Только поклянись, что князю не расскажешь о нашем разногласье!

   — Какому князю? — хитро глянул Степан.

   — Какому-какому, вестимо, нашему, — ответил сотник и ухмыльнулся.

   — Ладно, не скажу, — кивнул Степан, — но и клясться не стану.

Глава семнадцатая

Олег яростно нахлёстывал выбивающегося из сил коня. Конь храпел, дышал надсадно, что-то в нём ёкало, но Олег, обычно заботливо и чутко улавливающий состояние своего любимца, не переставал работать плетью: во что бы то ни стало надо было успеть в Переяславль до того, как там появятся победители, предупредить жену, семьи близких бояр, увести всех в заокские леса.

Там, позади, на Скорнищевом поле, догорала битва. Нет, не битва — позорное побоище.

Кто мог подумать, что этот пронский князёк, родственничек, выкормыш, окрепший за широкими спинами рязанцев, осмелится поднять меч на него, Олега, стакнувшись с Москвой!

Кто мог подумать, что Москва пошлёт на помощь Владимиру Пронскому не кого-нибудь, а прославленного Волынского воеводу князя Дмитрия Михайловича, по прозвищу Боброк, уже успевшего заявить о себе здесь, в Северной Руси, несколькими победами.

Олег оглянулся. Десяток вырвавшихся вместе с ним из сечи дружинников растянулся по дороге.

   — И это всё? — Мысль мелькнула, но тут же исчезла. В голове в такт бешеному топоту копыт билось одно: успеть предупредить, увести, успеть, успеть...

Дружинники, мчась по улицам Переяславля, неистово выкрикивали:

   — Уходите! Уходите, пронские идут!

Олег молчал. На подъёме к детинцу конь захрапел и споткнулся. Князь спрыгнул с седла, не глядя на покрывшегося пеной коня, побежал вверх.

В княжеском тереме холопы укладывали вещи. Ему встретились двое, с натугой тащившие сундук из библиотеки.

«Кто-то предупредил», — отрешённо подумал Олег, с горечью вспомнив загнанного коня.

Навстречу вышла княгиня. Увидела мужа, замерла, в глазах метнулась боль, чёрные брови страдальчески надломились. Она порывисто вздохнула, но, взяв себя в руки,спросила:

   — Страшный разгром?

   — Страшный.

Княгиня прижалась к мужу, поцеловала в русую, всегда тщательно подстриженную, но сегодня встрёпанную бородку и умолкла, прильнув к нему всем телом, словно хотела убедиться, что он жив и с нею.

   — Кто упредил?

   — Епифан. Вьюношу на татарской лошадёнке прислал.

«Епифан? — ударило в голову. — Епишка... остался там с засадным полком у Скорнищева бора». Хотелось взвыть. Князь трудно сглотнул, отчего кадык дёрнулся, спросил деловито, сдерживаясь:

   — Давно малец прискакал?

   — Да уже часа два... Я сразу велела начать сборы. И в город глашатаев послала.

Два часа назад? Олег не сразу понял. Ах да, часы... Не так давно он подарил жене византийскую водяную игрушку, клепсидру, измеритель времени — каждый час серебряный шарик падал, высвобожденный напором воды, на бронзовую пластинку, и раздавался мелодичный звон. Княгине страсть как понравилась греческая выдумка, и она с упоением стала следить за утекающим вместе с водой в клепсидре временем. Олегу же казалось, что мелодичный звон напоминает похоронные колокола, провожающие невозвратную частицу бытия. Жена посмеивалась, возражала, что это праздничный перезвон, встречающий новое время.

Боже мой, о какой ерунде он думает!

   — Вели конюшему за моим Воронком послать, упал у самого детинца. Может, отдышится, выживет.

Теперь, когда Олег убедился, что жена всё взяла в свои маленькие, но крепкие руки, можно было подумать и о верном коне, и ещё о чём-то, чего он никак не мог вспомнить, как ни силился. Мысли сбивались, путались, вдруг смертельно заболела голова, в том самом месте, где несколько лет назад оставил отметину татарский меч. Он поднял руку — шлема на голове не было. Когда он снял его? Или потерял? Князь пошатнулся и тяжело опёрся о дверной косяк.

Мещёрский[34] князёк Лександра Укович, невысокий, коренастый, белобрысый и, как многие из его племени, родственного белоглазой веси, что жила на севере, светлоокий, встретил рязанцев с откровенной радостью. Ничего в том удивительного не было — за каждый день, что скрывались они у него в непроходимых топях и лесах, платили звонким серебром либо редким для мещеряков византийским красным товаром.

   — Однако твой терем ждёт тебя, Олежка, — сказал князёк, чуть заметно растягивая гласные в русских словах.

Светло-голубые, слегка выцветшие глазки на широком лице сощурились, и он вдруг стал похож на ордынца при всей своей весской белобрысости.