Много на земле дорог

— Я хочу тебе сказать о боге, — с какой-то виноватой ноткой в голосе проговорил Иренсо. — Я знал, что в Советском Союзе люди не верят в бога. Мне было это непонятно. Страшно было. Я не знал, как можно не верить в бога. Потом я стал учиться в университете, увидел, что русские студенты не верят в бога. Я понял, что так можно. Я стал думать, Андрей, много думать. Я не боюсь сейчас сказать, что бога нет. — И, помолчав немного, спросил: — А ты, Андрей, веришь в бога?

Они шли по Александровскому саду. Андрей молчал.

— Ты не хочешь разговаривать, Андрей? — спросил Иренсо. — Ты сердишься.

— Я не сержусь, Иренсо. Только говорить мне очень трудно. — Андрей горько усмехнулся и добавил: — Хотя я и хорошо владею русским языком.

Они сели на скамью. Иренсо не сводил с Андрея умных черных глаз.

— Ну и не говори. Я понял. Ты тоже думаешь. Тебе очень трудно. Ты должен быть священником. Мне тоже трудно. Через пять лет я вернусь в Уганду. Наш народ очень религиозный. А церковь наша за Уганду колониальную. Придется бороться, рассказывать народу правду. Советские люди говорят: трудностей не надо бояться. Хорошо говорят. Я тоже не буду бояться. И ты, Андрей, не бойся…

Иренсо доверчиво положил руку на плечо Андрея, но тот сжался и молчал. Иренсо решил переменить тему разговора.

— Я знаю, Андрей, очень красивую девушку. Хочешь рисовать ее? Можно ангелом изобразить. Волосы — золото. Лицо как снег. Щеки — заря. Тонкая, как молодая пальма…

Андрей заметил, с каким восторгом Иренсо говорит о девушке, улыбнулся и спросил:

— Нравится?

— Нравится. Нравится! — с готовностью отозвался Иренсо. — Белые девушки очень нравятся африканцам.

— А ты ей нравишься?

— Я… — Иренсо стал грустным, вытянул вперед свои черные руки. — Я такой… Ультрафиолетовые лучи сделали африканцев черными. Белые девушки черных не любят.

Иренсо рассказал Андрею, как он познакомился с русской девушкой и она пригласила его к себе, познакомила с отцом и матерью. Родители, научные работники, встретили его приветливо. И ему очень приятно бывать в семейном доме. А девушка ходит с ним и в кино, и в театры, и гуляет по Москве.

— Ну вот, а ты говоришь, что белым девушкам африканцы не нравятся.

Иренсо опять помрачнел и ответил уверенно:

— Не нравятся, Андрей. И я тоже не нравлюсь. Я просто здесь необыкновенный. Люди смотрят — ей нравится. Люди говорят: вот белая-белая девушка идет с черным-черным, — ей нравится. А девушке, возможно, неприятно со мной даже поздороваться за руку.

Иренсо снова поглядел на свою черную руку и надел перчатки.

— А как зовут ее?

— Вира.

Андрей решил, что он нечетко произнес слово.

— Вера? — переспросил он.

— Да.

— Женишься на Вере и увезешь ее в Уганду?

— Нет, не женюсь. Женюсь на черной девушке, как бы ни любил эту. На белой мне жениться нельзя. Народ не станет доверять.

— А если очень полюбишь? — спросил Андрей.

— Я больше всего люблю родину! Я для нее всем пожертвую. Уганда страдает. Уганду спасать надо. Ты не знаешь, как тяжело жить угандийцу. О себе забыть надо. О людях помнить надо. Жизнь один раз бывает.

Андрей с изумлением смотрел на вдохновенное лицо Иренсо. «Написать бы картину! — мелькнула у него мысль. — В толпе, на первом плане, изобразить Иренсо в белой одежде, вот с таким страстным лицом, как сейчас, с такими же горящими глазами».

Нет, написать такую картину не просто, тем более что до сих пор не закончен «Христос» и Андрея уже снова вызывали к ректору, торопили…

Андрей вздохнул, вздохнул и Иренсо. Они встали и вышли на Красную площадь. По камням, вытертым подошвами людей и колесами автомобилей, они подошли к Лобному месту.

Андрей объяснил, каким целям служило оно в далеком прошлом. Иренсо припомнил картину «Утро стрелецкой казни», вспомнил про Степана Разина, сложившего здесь, под топором палача, голову.

— Страшный закон, — сказал Иренсо и, помолчав, добавил: — В Уганде есть страшные законы англичан. Есть и наши национальные законы — их поддерживает религия. Английские законы умрут, когда Уганда станет свободной. Национальные законы трудно отменить: угандийцы очень религиозны…

Они прошли еще раз по Красной площади и направились в магазин купить яблок.

— Бананов бы! — мечтательно сказал Иренсо. — Из бананов мы варим кашу.

И он вспомнил свой дом. Небольшой белый дом в Энтеббе, окруженный зеленеющим садом с цветами, скамейка под бананом. Вспомнились душные темные ночи, дневной зной и какой-то особенный воздух: мягкий, густой, совсем не такой, как в Москве… Перед ним встало лицо матери, ее грустные темные глаза, ласковые руки, белые одежды. Вспомнилась сестра — худенькая, босоногая, с распущенными по плечам блестящими черными кудрями.

— Из бананов мы варим кашу, — со вздохом повторил он, вдруг отчетливо почувствовав вкус каши и увидев ту круглую кастрюлю с двумя ручками, в которой ее варили.

— Иренсо Нцанзимана, — задумчиво сказал Андрей. — А что означает твоя фамилия?

— Нцанзимана — значит «идти к богу», — улыбнулся Иренсо.

— Идущий к богу, — поправил Андрей. — А ты вот перестал идти к богу… — заметил он. — Сколько же в вашей семье нцанзиманов?