Мнимые величины

- Забыла! - тихо призналась Евлалия Григорьевна. Семенов усмехнулся, и что-то нехорошее мелькнуло в его усмешке, какое-то презрительное: "Эх, вы!" И он твердо повторил:

- Семенов. Павел Петрович.

- Ах, да! - сразу вспомнила Евлалия Григорьевна. - Павел Петрович. Это как Павел Первый... Теперь уж не забуду!

- По царю помнить будете? - еще хуже усмехнулся Семенов. - Ну, ладно, по царю вспоминайте, коли по мне не можете.

Он резко поднялся со стула.

- Стало быть, все! - сказал как припечатал он. - Посмотрел: живая? Живая! А коли живая, так мне делать здесь больше нечего.

Он нагнулся, рывком схватил с пола свой тяжелый портфель и так же рывком выпрямился.

- И я вашему малышу гостинец привез. Можно? То, что ему нужно было посмотреть на "живую Евлалию Григорьевну, и гостинец, который он привез с собою, чем-то ударили Евлалию Григорьевну: какой-то первобытной дикостью и нескладной грубостью. Она слегка отшатнулась.

- Ну, что вы! - вспыхнула она. - С какой же стати? - нашла она штампованное возражение.

- А я так... Я - без "стати".

Он открыл портфель и вытащил из него пару детских коньков на роликах.

- Импортное! Немецкое! - со стуком хлопнул он коньками друг о дружку. Умеешь на роликах кататься? - повернулся он к Шурику

Тот несдержанно схватился за коньки, хотя Семенов еще и не выпускал их из рук, и быстро посмотрел на мать. А Евлалия Григорьевна не знала, что надо сказать и что надо сделать.

- Но, право же... - неуверенно начала было она, но Семенов, не слушая ее, всунул коньки Шурику в руки.

- Учись кататься! Только на дворе учись, а не на улице: на улице тебя раздавят. И пацанам не давай, в момент поломают!

- Но... Но... - почти взмолилась Евлалия Григорьевна.

- И никакого "но" тут нет! - буркнул Семенов. - Все в порядке! А мне теперь уходить надо, потому что времени совсем нет. Работищи-то у меня, я ж вам говорю, - вагон! Ну?

Посещение Семенова чрезвычайно удивило Евлалию Григорьевну: не для того же он приходил, чтобы рассказать о том, как паровоз раздавил человека, и не для коньков Шурика. В его приходе было что-то скрытое и словно бы тяжелое, даже немного болезненное, но что именно, - Евлалия Григорьевна никак не могла понять.

Григорий Михайлович выслушал ее рассказ о посещении Семенова со своей обычной брезгливостью.

- Кто такой? - спросил он немного свысока.

- Не знаю... - замялась Евлалия Григорьевна. - Семенов, Павел Петрович. А кто такой, я не знаю.

- Ну и дура!

Григорий Михайлович сдвинул брови и над чем-то задумался. А потом, видимо, решил: всмотрелся в дочь и коротко бросил с усмешкой:

- Влюбился!

Евлалия Григорьевна вспыхнула.

- Ну, что ты! - вскинула она глаза. - Ну, как можно говорить такое!

Григорий Михайлович еще раз усмехнулся и еще раз внимательно всмотрелся в дочь. Красива она или не красива? Он никогда не думал об этом, и такого вопроса он себе никогда не задавал, так как ему было совершенно безразлично знать, красива ли Евлалия Григорьевна. Но сейчас он посмотрел на нее по-новому, стараясь оценить. Но оценить он не мог: такие лица, красивые своей простотой, глубиной и чистотой, его никогда не прельщали. "Размазня без изюминки!" Он не понимал, что у Евлалии Григорьевны было то лицо, о котором по первому взгляду говорят - "Ничего особенного!", но на котором второй взгляд останавливается долго, а третий начинает любоваться тихим и немного грустным любованием. Она не могла возбудить неудержимую страсть, но всякому было бы больно обидеть ее.

"Этот Семенов, несомненно, какой-то высокопревосходительный грандсеньор с партийным билетом!" - подумал Григорий Михайлович и незаметно для себя начал строить планы, не замечая, что они были нечистоплотны. "Но ведь Лалка дура! Лалка ведь ужасная дура!" - со вздохом подумал он.

Софья Дмитриевна, которая, не любя Григория Михайловича, никогда и ни в чем не была с ним согласна, выслушав рассказ Евлалии Григорьевны, лукаво прищурилась и подтвердила:

- Влюбился он в вас, голубенькая! Влюби-ился!

Глава V

На другой день, когда Евлалия Григорьевна возвратилась с работы, Григорий Михайлович встретил ее с таким намекающим видом, будто собирался сказать ей нечто хоть и лукавое, но приятное и даже веселое. Она, очень усталая, еще не успела снять шляпку и осмотреться, как он подмигнул ей и показал глазами на то, что стояло на его письменном столе, и чего она еще не успела увидеть.

- А? - еще раз подмигнул он. - Каков презент? В мое время влюбленные подносили предметам страсти жемчуга и бриллианты, а в ваше сверхидиотское время...

Евлалия Григорьевна посмотрела, поняла, и ей сразу стало обидно, хотя ничего обидного не было. На столе стояла пишущая машинка в черном жестяном футляре. Сверху лежал конверт.

- Явился сегодня днем какой-то милостивый государь, - пояснил Григорий Михайлович, - и принес вот это. Я стал было его спрашивать, но он только бурчал себе под нос что-то не-чле-нораздельное и сказал, что в письме все сказано.

И он передал дочери письмо. Евлалия Григорьевна очень неуверенно взяла конверт и, заранее ожидая чего-то неприятного, разорвала его.