Мне ли не пожалеть…

Новые отношения с хором, которые у него установились, потребовали от Лептагова множества прежде совершенно ему ненужных вещей. Все, что раньше он умел: его композиционный дар, даже способность владеть и управлять хором, – на первых порах должно было отойти в тень. Сначала ему следовало стать их наперсником и исповедником, он обязан был узнать всю их подноготную – кто они, что хотят сказать Богу и вообще чего от Него хотят. Он должен был все это узнать и во всем разобраться, все понять и разложить по полочкам, чтобы потом, когда время разговора с Богом придет, помочь им, каждому из них, справиться с косноязычием, сделать так, чтобы Господь его услышал и понял.

Неожиданно эта работа оказалась для него весьма интересной. Он и вправду быстро вошел во вкус этих занятий, по своей сути чисто этнографических. Ему нравилось, что он чуть ли не каждый день узнает о своих хористах нечто новое, нравилось, что они всегда повернуты к нему, открыты и доверчивы, как младенцы. У них теперь не было от него тайн, и это его, без сомнения, трогало. Он явно относился к ним со все большей симпатией и был этому очень рад.

Скоро он увлекся своими хористами настолько, что, по свидетельству близких друзей Лептагова, того же Старицына, ни о ком другом разговаривать с ним стало невозможно. И все же это было лишь увлечение, никто, ни один человек из тех, с кем я разговаривал, ни разу не сказал мне, что он их полюбил. Я ждал этого слова, пожалуй, даже намекал своим собеседникам, что жду, что они его скажут, но оно так и не прозвучало.

На летний сезон 1926 года пришелся пик интереса Лептагова и к скопцам, и к хлыстам. Узнав о них за последний год больше, чем за четыре предыдущих, он словно переполнился; теперь ему надо было начинать строить, иначе все это в нем бы перегорело. То, что он возводит в двадцать шестом году, мало похоже на его предыдущие постройки, сразу видно, насколько нарушены в этих храмах пропорции. В отличие от его прежних работ, они массивны, устойчивы, но напрочь лишены легкости. Это во всех отношениях скопческие молитвенные дома, другие голоса использовались Лептаговым, когда он их ставил, лишь на подсобных работах.

В них и здесь не было особой нужды, и он брал их только для того, чтобы хоть как-то занять людей, сгладить недовольство остальных голосов. В том, что он строил тем летом, было настолько явным, что он решил отказаться от роли дирижера, мирового судьи, сам теперь признает лишь скопческий путь к Богу, что это едва не вызвало в хоре новый раскол – первый подобного рода случай за время его жизни в Кимрах. Все же другие хористы и здесь смирились, так что в конце концов эта история лишь укрепила власть Лептагова над хором, еще больше развязала ему руки.

По традиции я называю то, что Лептагов возводил в 1926 году, церквями, храмами и часовнями, но на привычные нам храмы они были похожи мало. Пожалуй, они скорее напоминали обычные городские усадьбы, те, что красивы не были никогда, теперь же и вовсе испорчены разными пристройками, флигелями, наружными лестницами. Как сами скопцы, они бесполы, лишены формы и выражения, в то же время эти бесконечные переделки как-то смягчили и примирили их облик. Таковы и церковь св. Николая, и церковь св. Варвары, и часовня св. Елизаветы. Правда, глядя на эти пристройки, временами ловишь себя на мысли, что, может быть, это просто маскировка, потому что вдруг, когда меньше всего ждешь, через эту намеренную житейскость проступают жесткие контуры плывущего по водам корабля. Так это или не так, просто почудилось или есть и вправду, сказать трудно, потому что спустя секунду различить уже ничего невозможно.

Куда более, чем внешний вид, был интересен интерьер этих молитвенных домов: внутреннее пространство церкви он не напоминал ничем. Обычная ровно и тщательно побеленная горница, вдоль стен которой, но не на стенах, как фрески или мозаика, – струящиеся длинные белые полотенца, белое по белому. Полотенца эти полны жизни и света, они то взмывают вверх белыми голубицами, то, сложив крылья, камнем падают оземь, а через мгновенье, будто лебеди, тихо и плавно скользят по глади пруда. Но и это спокойствие мимолетно, не успеешь прочитать молитву, а они уже что есть силы хлопают, бьются на ветру, который их надувает, будто паруса большого корабля. Корабль этот несется, летит, почти не касаясь воды, он так быстр, что и в самом деле начинаешь верить, что он успеет – спасет всех от страдания и горя. Ты веришь в это и плачешь от своей веры, полотенца же развеваются как знамена, и под ними идет, чеканит шаг непобедимое войско, чтобы нанести последнее поражение князю тьмы, но и войско тает, исчезает вдали, и снова не скажешь, было оно или только привиделось, а те же полотенца пеленают, становятся кожей человека, с которого только что заживо содрали собственную его кожу. Он пришел в этот мир пострадать, отмолить грешных собратьев, и о нем, своем учителе и пророке, хлысты поют и поют медленные нескончаемые страды. Страды тянутся, тянутся, и кажется, что им не будет конца.