Млечный путь № 3 2017

Далее возникают трудности: какова связь этого уровня содержания с его структурным уровнем; с двойной хронологией, с «лабиринтом»? Кстати, лабиринтные структуры в Ваших книгах – это еще одна проблема. Над ней еще нужно думать и думать. Сначала я чохом, обобщенно предположил, что они возникают у Вас там, где речь идет о деструктурализации («Крыса в лабиринте», «Дневник», «Эдем»). Потом понял, что это вообще-то разные лабиринты. Об «Эдеме» я уже упоминал вначале; о «Дневнике» скажу лишь, что это – не столько лабиринт материальной, сколько, по-моему, информационной структуры – языка. «Дневник» в этом смысле очень напоминает мне послание в «Голосе бога»: материализованный язык. В его людях и коридорах застыли, овеществленные, правила иной фонетики, грамматики, синтаксис иной культуры, непонятный герою. Вы писали в «Рассуждении о методе», что в Здании все значимо: организация, система оперирует не только людьми и их поведением, но даже бородавками на лицах. Для меня – это значимость всех элементов некоего языка. Бородавки «что-то» говорят, они «что-то» значат, входят в систему и понятны только в ней. Вырванные из системы, они – как «холодная цепная реакция» в «Голосе», как Жабья Икра, «полученная» в Послании.

Мне очень нравится найденный Вами в «Битистике» образ материализованного Достоевского (тороид с разрывом). Мне представляется, что в Ваших книгах – непрерывная попытка такой же материализации абстрактного: языка, культуры, времени. И как бы уясняя эту развернутую в масштабе произведения метафору, Вы очень часто возвращаетесь к ней внутри вещи. Лабиринт языка получает отражение в главе о библиотеке («Дневник»), лабиринт культуры – в лабиринте космодрома («Возвращение»). Наконец, сами рецензии и предисловия – такая же материализация несуществующих вещей, какой является тороид Достоевского.

Кстати, о предисловиях. Я не буду сейчас писать о «Мнимом величии», это потребовало бы слишком много места. Пожалуй, больше всего меня поразили не сами по себе фантастические идеи, хотя многие из них просто великолепны, не общий замысел «предисловий к несуществующему» (об этом нужно особо говорить), а – масштаб этой круто развертывающейся спирали, начинающейся с «частных» проблем и устремляющейся к самым общим вопросам бытия и познания. Перечитав затем по свежим следам «Идеальный вакуум», я увидел и там такую же спираль. Мне даже показалось, что о ней можно говорить, как об эквиваленте сюжета в обычной литературе: она является организующей осью этих книг как целого. В структурных терминах это, наверное, следует передать как смену «позиции рассказчика»: он начинает изнутри описываемой системы, из произвольной ее точки, и заканчивает выходом наружу, вовне…

Я надеюсь в следующий раз вернуться к этим сборникам на конкретном материале, если Вас это интересует.

За мной еще долг – Ваше письмо о нашем с пани Ариадной романе. С письмом этим получается пока конфуз – ни я, ни пани Ариадна не можем его отыскать. Но я думаю, что оно все-таки у меня и я его найду. Дело в том, что, хотя романом я очень недоволен как романом (он обнаженно функционален), но хроноидеи мне там нравятся, – это была честная попытка сражаться с открытым забралом. Конечно, Вы правы, – я помню главную Вашу мысль, что от парадокса мы не избавились, а лишь отодвинули его, – но там есть о чем поспорить. Пока же я на этом кончаю свое и без того затянувшееся письмо.

Наилучшие мои пожелания Вам и Вашей семье,

Ваш

P.S. Купил еще один экземпляр журнала со статьей Бахтина и посылаю Вам.

…из моего письма Лему:

(о структуре «Возвращения») …Принадлежность героя одновременно к двум мирам, двум временам оказывается подлинным двигателем сюжета; в тот момент, когда он «выбирает», действие естественным образом исчерпывается, хотя в традиционно-сюжетном понимании слово «конец» стоит незаконно. Получается, что структура «Возвращения» есть отражение раздвоенности состояния человека, стоящего перед выбором. В этом смысле она не специфична, ибо принадлежность человека прошлому и будущему (шире – «своему» и «чужому» миру) – это экзистенциальное состояние «хомо сапиенса», стержень его истории, и выбор есть способ, которым человек делает историю. Специфика же «Возвращения», как фантастической вещи, состоит, видимо, в том, что в ней оказывается возможным сделать зримым, «объективировать» весь этот исторический процесс, сделать зримым само время, как действующее лицо человеческой истории.