Млечный путь № 3 2017

Что касается Вашего вопроса о серии, то мои возможности ограничены: я практически ничего не знаю о французах, скандинавах, западных немцах и японцах; мои сведения о венграх, румынах, болгарах ограничиваются тем, что переводилось у нас в «Мире», а это даже у Девиса вызывало неприличные выражения. По советской фантастике я могу внести три предложения: «Улитка» и «Пикник» Стругацких; антология с повестями Громовой (о котах) и Мирера^{13} («У меня девять жизней») и рассказами – Булгакова «Роковые яйца», Платонова^{14} «Эфирный город», Гансовского «День гнева», Ефремова «Тень минувшего», Емцева и Парнова^{15} «Возвратите любовь», Гора^{16} «Сад», Варшавского^{17} и др. И последнее – старый (20-х годов) роман украинца Винниченко^{18} «Солнечная машина». Винниченко – известный писатель уже до революции, позже националист, эмигрант, еще позже – просоветски настроенный эмигрант. «Солнечная машина» имеет тот же аромат, что книга Жулавского^{19}. Это серьезная фантастика. В центре книги – изобретение простого, примитивного устройства, превращающего траву в полноценную пищу. Иными словами – ликвидация необходимости труда и, как следствие, крах прежней культуры, как системы, основанной на необходимости труда. Распад культуры прослежен весьма добросовестно и серьезно, не без драматических эффектов. Финал – апофеоз нового, добровольного труда (тогда еще не знали о свободном ваянии) и зачатки новой культуры. Объем – около 500 страниц. Если Вас заинтересует, я могу прислать книгу, хотя она у меня в потрепанном виде (не переиздавалась почти полвека).

У чехов вспомнил книгу Иржи Марека^{20} «Блаженный век», антиутопия; но не знаю, на каком счету этот Марек. Вспомнил также, что в нашей печати промелькнуло сообщение о новом романе Саке Комацу^{21} (первая часть трилогии), который стал в Японии бестселлером. Названия не помню (хорошенький из меня советчик!).

Из англичан: Стэплдон; Хаксли; Голдинг (Повелитель мух); Колин Уилсон (Паразиты мозга); Герберт (Дюны); Боллард; Олдисс; Эдмунд Купер^{22}; Уиндэм^{23} (Хризалиды); Кларк^{24} начал какую-то трилогию о пришельцах.

Из американцев: Бестер (Тигр, тигр!); Гаррисон^{25} (Посторонись, посторонись!); Шекли (Размерность чудес); Хайнлайн (Дверь в лето и Луна – жестокая хозяйка); Силверберг^{26} (Станция Хоуксбилл и Вверх по лестнице).

Вы упомянули Толкайена. Эту трилогию я знаю. Скучно. Интересно, наверное, лишь в том плане, в котором Ваша (неполученная мной) статья.

О Стругацких. Как говорил мне некогда Аркадий, «Трудно быть богом» задумывалась как своего рода полемика с «Эдемом». Различие (и, вероятно, к худшему), по-моему, состоит в том, что для Стругацких проблема «вмешательства-невмешательства» – не историческая, а сугубо нравственная проблема. Это неразрывно связано с тем, что они не воспринимают культуру, как систему, а лишь в ее моральном аспекте, вырванном из контекста. Это позволяет (и обуславливает) такие хаотические «культурные» организмы, какие мы видим не только в «Трудно быть богом», но чуть ли не во всех вещах Стругацких. «Зона» в «Пикнике» – из той же оперы. Культурный фон, стоящий за Малышом, тоже нарочито размазан. Внеисторический отбор наиболее ярких нравственных уродств из разных культур – не ошибка или неграмотность, а принципиальная линия (вспомните «Второе нашествие», «Лебедей» или «Хищные вещи века»). Разрушив культуру как систему, они получают свободу нравственных оценок: технология всегда – лишь орудие этики, она хороша, если служит очеловечиванию человека, и плоха, если наоборот; человек же (и его этические нормы) неизменен и от технологии не зависит. Вы когда-то недоумевали, – почему у них так легко сопрягаются вещи прямо противоположных планов: очень оптимистические и очень пессимистические. Может быть, это как раз реализация концепции «хорошей и плохой технологии»? Показательно, что в «светлых» вещах (например, «Возвращение») радостным фоном служит технология (роботы и проч.) на побегушках у хороших людей. Характерно и то, что они все время ищут «рецепты спасения» и всякий раз на полном серьезе предлагают новый такой рецепт («Лебеди», «Обитаемый остров», «Пикник»). В основе всех рецептов – воздействие на человека как такового, некое инструментальное воздействие на социальный строй и социальную личность. Возникает двойственность: на пути к идеальному состоянию (технология как служанка этики) неизбежным оказывается этап, на котором технология выступает как орудие перестройки социальной этики, становится выше человека. Стругацкие «преодолевают» эту двойственность, вводя «поверх» столь могущественной технологии еще более «могущественных» существ (Малыш, Пришельцы в Пикнике, Максим в Острове и т. д.), – люди все-таки выше (а уж хороши они или плохи, – это решает дело). Сопряжение двух линий их творчества было бы, на мой взгляд, возможно, если бы они исходили из понимания человека (технологии, строя и т. п.), как погруженного в культуру, в исторически сложившуюся и исторически ограниченную систему связей.