Млечный путь

…Спустя полчаса мы с Петькой сидели за кухонным столом с мартини, початой бутылкой водки и надкусанными бисквитами. Кухня являла собой картину ужасающего разгрома. Весь пол был усеян битым фарфором.

— Ваза, подарок деда Людки на десятилетие свадьбы, — удрученно пояснил Петька. — Мейсен. Восемнадцатый век. Музейная штучка.

— Видно, дорогая была, — лицемерно посочувствовал я. — Кстати, куда подевалась твоя жена?

— Прячется, сука, боится возмездия.

— А я думаю, копит силы.

Петька разлил водку по стаканам.

— Знал бы, никогда не женился.

— Ты здесь ни при чем. Жениться или не жениться — за тебя решил Господь. Он связывает все, что болтается без дела. Вот ты и подвернулся ему. А жена тебя ревнует, — сказал я, закусывая бисквитом. — Потому и бесится.

— Как же мне хочется ее убить!

Я посмотрел на Петьку. Людмила поработала на славу: узоры на его лице напоминали тотемические символы викингов.

— Ты хочешь ее убить?

— Ты даже представить себе не можешь, как хочу!

Судя по всему, Петька твердо решил разделаться с женой, которая уже давно сидела у него в печенках.

— Я бы тебе помог, — вкрадчиво произнес я, — да, думаю, ты и сам справишься.

Он приблизил ко мне свое исцарапанное лицо.

— Нет, самому мне не справиться. Но то, что ее надо уничтожить, у меня не вызывает сомнений. Ее надо убить, прикончить к чертовой матери! Зарезать, повесить, утопить, отравить, испепелить, задушить, зарубить топором! — лихорадочно кричал он. — Но мне как-то не с руки, я все-таки муж… — Тут глаза его просветлели. — Может, ты?.. — он ткнул меня пальцем в грудь.

— Убийство жены дело интимное, — сказал я уклончиво, — его нельзя передоверять кому попало…

— Нет-нет, в этом что-то есть! — задрав подбородок, он задумчиво уставился на меня.

Через час Петька надрался. И, вооружившись разделочным топориком, отправился на поиски жены. Та, почуяв недоброе, заперлась в спальне. Дом старый, двери основательные: так просто не взломаешь.

— Надо бы ее, заразу, оттуда выковырнуть, как улитку из раковины… — бормотал он, пытаясь просунуть лезвие топора в зазор между дверью и косяком.

— Наплюй, — урезонивал я его, — пойдем лучше выпьем.

— С кем пьешь? — долетел из спальни голос Людмилы.

— Не твое дело! С лучшим другом! — взвился Петька.

— С лучшим другом, с лучшим другом! — подзуживала его Людмила. — Пока ты мотался по командировкам, твой лучший друг приставал ко мне! Еле я его отшила.

Нет, какова мерзавка! Все было как раз наоборот: это она приставала ко мне. Я с опаской слежу за реакцией Петьки, он медленно переводит на меня налитые кровью глаза. Перекладывает топор в другую руку. Похоже, ему уже безразлично, кого убивать. Случается такое с русским человеком, найдет на него что-то смутное, животное, страшное, и потянет его крушить все подряд. Амок славянского розлива.

Только сейчас я по-настоящему осознал, какую совершил ошибку, когда отверг сексуальные поползновения Людмилы. Было это давно, но сейчас припомнилось так, словно — вчера. Надо было мне, дураку, уступить ее домогательствам, тем более что она чрезвычайно соблазнительна: у нее яркие чувственные губы, пышный бюст и красивые ноги. И не было бы у меня сейчас проблем ни с Петькой, ни с этим его ужасным топором.

— И ты ей веришь?! — я делаю негодующее лицо. Негодующее лицо — это все, на что я пока способен.

Смотрю, Петька продолжает закипать и уже поигрывает топориком.

Ну, все, думаю, конец, сейчас он расколет меня, как полено. Понимаю, что надо срочно предпринять что-то экстраординарное. И тут память приходит мне на помощь: спасительно вспоминаю, что после окончания университета Петька два года оттрубил в Норильске, в заводской многотиражке, где научился пить спирт без закуски, а потом еще два года потел в Асуане, передавая норильский питейный опыт арабским гидростроителям. Попробую отвлечь его воспоминаниями.

— Петя, друг мой первый и единственный! — что есть силы завопил я. И проникновенно продолжил: — В то время как ты в нечеловеческих условиях Советского Заполярья сооружал металлургический гигант, потом под палящим египетским солнцем в одиночку рыл Суэцкий канал, эта гадюка с грузинами шлялась по московским кабакам и цинично вострила себе когти, дабы изувечить благородное лицо моего первого бесценного друга!

Я вложил в свой голос все, что имел за душой: тут была и патетика, и желание жить, и жалкие потуги на юмор, и страх, и неподдельная искренность, сдобренная изрядной долей истеричности.

Это подействовало. Особенно, мне кажется, его зацепили грузины. Петька опять взялся за жену.

— Людка, открой, хуже будет! — хрипел он, потрясая топором. — Ну, погоди же, паскуда!