Мю Цефея. Магия геометрии. № 4 (5) — 2019

Встаю с дивана. Впервые ложь дается так легко. Григорий Михайлович, или кто он там на самом деле, слишком занят своей загадкой. Его глаза не засекают, когда моя рука ложится на куртку. Пальцы чувствуют рукоять сквозь ткань.

Я ударю, и будь что будет. Я ударю как умею. Как давно умею. Нужно в сердце. Нужно.

— Ты покажешь мне мой нож?

Все тело сковывает холодом. Я замираю. Чувствую себя так, как чувствовал лежа в той ванне. Ледяной ад, даже пальцем не шевельнуть.

— Серьезно? — Голос Григория Михайловича вновь становится серым, официальным до омерзения. — Вы надеялись заколоть меня?

Я лишь выдыхаю облако белого пара в ответ.

Он встает из-за стола.

— Стоило вам только покинуть камеру, как туда вошел человек и перерезал Французу горло. Он мне не нужен, а его попытки спастись просто жалки.

Григорий Михайлович склоняется над столом. Его лицо совсем близко, на нем написан мрачный азарт.

— Я не жесток, но мой человек спросил: убить ли его сразу? И я сказал: на твое усмотрение. Всегда даю людям право выбора.

Я вижу, как в окнах за его спиной отражаются черные воды. Они топят узкие улочки Петрограрда, в них гаснет солнце и размокает небо. Мир становится сплошной беспросветной массой. Ледяным океаном.

— Я дал вам такое право.

И мне уже не выбраться отсюда. Я погребен навсегда. Потолок давит водной толщей, как я и представлял, но сам левиафан здесь, со мной. Смотрит сквозь тусклые линзы очков, а черная оправа — две траурные рамки. Я хочу отвести взгляд, но не могу.

Он заглядывает в меня. Перебирает каждую косточку, каждую мысль. Он и есть та темнота под саваном кожи. Он слышит все, знает все, помнит все.

— Как? — шипит Григорий Михайлович.

И что-то большее повторяет этот вопрос уже в моей голове.

КАК?

Боль подрубает ноги, и я валюсь на колени. И вдруг понимаю, что давно бы упал, но лишь сейчас он позволил мне.

Из стекол уходит чернота. Вспыхивает солнце, и небо наливается синевой. Как прежде.

— Как? — звучит спокойный голос Григория Михайловича. — Скажи мне?

Он вновь устраивается в кресле. А я продолжаю полировать пол коленями.

Я бы встал. Черт, я бы встал — это про меня. Вставал после любого удара, утирал с носа кровь и шел дальше.

Но сейчас мир почему-то расплывается сотней черных точек, рябит и теряет цвет. За спиной хлопает дверь, и грубые руки хватают меня за плечи. Я успеваю выдохнуть:

— Нет.

Затем руки утаскивают меня в коридор. В несчастливый конец.

(ки)

Я так скажу. Жизнь умеет шутить по-черному.

У меня всегда была только свобода. Плевать на все прочее — я мог пройти в лунную ночь вдоль морского берега, и никто бы не крикнул: «Стой! Не смей этого делать». Я объездил расколотую Европу и отправился на север с моей девочкой. Я ходил — где хочу и когда хочу. А остальное просто шуршащие чеки и плохая похлебка.

Сперва этот город забрал Диану.

Затем добрался и до моей свободы.

Смешно. Я оценил.

Стены новой камеры были уже не бурыми. Эти выкрасили в тускло-тускло-голубой. Как небо поздним вечером, когда оно вот-вот потухнет и нальется чернотой. Как небо, которое я больше никогда не увижу.

Я всегда говорил старому Борсо, что мне тесно в Мадриде. Кто ж знал, что я однажды окажусь запертым в комнатенке поменьше сарая?!

Удивительно, но здесь мне не снятся сны о бескрайних просторах. Здесь я не размышляю о потерянной жизни. Просто сижу на нарах час за часом, день за днем. Вглядываюсь в стены. Из облупившейся штукатурки можно составить целый мир, если знать как. Чудные звери, монстры или лица, машины, лампы и очертания континентов. Просто всмотрись в этот оплывший узор, и сам все увидишь.

Я жду, когда двери наконец откроются и меня уведут. Будут вызнавать доказательство этой чертовой теоремы. Наверное, это даже хуже, чем торчать здесь. А торчать здесь не самое веселое занятие.

В камеру кто-то заходит, и я поворачиваюсь. Медленно. Стараюсь держать лицо расслабленным, но все же улыбаюсь, когда понимаю, кто это.

— Неужели решил поболтать?

Григорий Михайлович пожимает плечами.

— Мы уже поболтали.

— Тогда что? Человек с ножом, как в той истории с Французом?

И я почти мечтаю о таком исходе.

Но он только скучающе осматривает камеру, а потом говорит:

— Нет.

— Что тогда?

— Ничего. Вы можете идти.

— Я могу идти?

Он кивает.

— Вы свободны. Вы не знаете ответа, а значит, и все вопросы не имеют смысла.

Я думаю ответить колко, но все остроумие исчезает куда-то. Поэтому приходится просто переспросить:

— Я свободен?

— Да, — отвечает Григорий Михайлович, — но лишь от меня.

* * *

Я узнал ответ много позже. Когда покинул Санкт-Петрогрард на поезде. Поезд шел на юг.

Вся эта дьявольщина с теоремой и точками в точках объяснялась крайне просто.

Я не выбрался.

Я несу в сердце кусочек севера с тех пор, как умерла моя Диана. И где бы я ни оказался — все останется по-прежнему. Я был в могиле до того, как увидел Ырху, до того, как попал к шаману, до того, как сел в поезд, и до того, как вышел на ночную улицу.

Мой север страшнее. Север никого не отпускает.

И за полярным кругом или в солнечном Мадриде уже не согреться.

Я все еще в могиле.

Сезон навигации (Дмитрий Сошников)