Мю Цефея. Магия геометрии. № 4 (5) — 2019

Хотя чего греха таить, стих ей я все же попытался написать. Какой твердолобый болван не представлял себя романтичным хулиганом в мечтах?! Дж. Стерлинг, Есенин — надеюсь, вы, ребята, не очень устали переворачиваться в гробах. В таких делах, как поэзия, главное — не вспоминать про возраст. Вспомнишь, и станет стыдно, вот что скажу.

Она ходит тихо, но я, конечно, слышу шаги. Ко мне слишком часто пытались подкрасться со спины.

— Что у тебя там? — спрашивает Диана.

Самый бездарный набор букв со времен любительской пьесы, которую мой папаша пытался поставить в кафе своего закадычного друга.

Я думаю так. Спрятать в ящик или оставить как есть? Что будет нелепее смотреться?

Да, еще ни один вооруженный ублюдок так не заставал меня врасплох, как Диана сейчас.

— Решил написать папаше письмо, — отвечаю я, — вот.

Я заправский лжец. Моя ложь — это как на глазах у старой королевы шлепнуть ее племянницу по заднице, а потом сказать: «Сами же видели, как она наскочила, ваше величество». А потом спрятаться за торшером.

— Кому ты рассказываешь? Ты даже адреса его не знаешь.

Вот и вся паутина коварства. На что я вообще надеялся?

Диана кладет голову мне на макушку, волосы падают в глаза. Они светлые, как у ее матери, немки. Диана уже не помнит мать. Так бывает.

— Что там у нас?

Сперва сжимает мои плечи, потом скользит рукой под рубаху, проводит по груди. Пальцы холодные.

— Что? Стих?

Все! Больше я так не могу. Дергаюсь вперед, срываю бумагу со стола. Сперва хочу порвать, затем решаю, что лучше все же в ящик. Самый смелый поступок за день.

— Ты чего? Ты… — Она хихикает. — Ты что, правда написал стих?

Могу понять ее удивление. Но мне на самом деле стыдно, как мальчишке, которого взяли на краже свеклы. Серьезно, нет ничего хуже, чем попасться на краже свеклы.

— Да писал. Просто… просто в шутку.

— Ага, как раз в твоем стиле, а?

Пойман, окружен и расстрелян.

— Да я просто попробовал. Многие же пробуют. Ну и я тоже. Чем я хуже Хемингуэя?

— Действительно.

Мне уже хочется смеяться. Слава богу, я не из тех ребят, которые краснеют как идиоты в такие моменты. Я просто веду себя как идиот.

— И кому ты посвятил этот стих?

Я ерзаю на кресле, начинаю хрустеть шеей, словно готовлюсь к драке.

— Тебе.

— Да ну, — она изображает театральное удивление, — а я уже подумала — твоему папаше.

— Обойдется.

И вдруг она просто протягивает свою тоненькую ручку.

— Можно?

Сперва я думаю над отговорками. Перебираю все эти: «Я совсем не поэт, это баловство». Потом вспоминаю. Там все поначеркано, ошибка на ошибке, почерк словно зубами писал. И, наконец, просто рву лист, комкаю лоскуты и быстро заталкиваю в карман.

— Зачем ты…

— Слушай.

Всего восемь строк. Восемь раз я извинялся перед Дианой за свое упрямство и вспыльчивость. Два четверостишья. Два раза я говорил Диане, что люблю ее. Есть люди, которым сказать такое, как в стену плюнуть, но для меня это та еще задачка. Тяжелые слова. Тяжелые — я уж знаю, я взвешивал.

Начинаю:

Катится с горки, едет луна,
Плавится, словно монета.
Ты мне одна под луною нужна,
Просто подумай об этом.
Ты мне запала в душу стрелой,
И я чертовски растерян.
Если попросишь пойти за тобой,
То я пойду, я уверен.

Молчание длится с полминуты. Потом Диана говорит:

— Ну-у… там есть рифма. И… и это очень мило.

А могла бы просто сказать: и почему ты после такого еще не откусил себе язык? А я, может быть, откусил бы.

— Знаю, что паршиво.

— Ты же только пробуешь, сам сказал.

— Диана, я срифмовал растерян-уверен.

Она улыбается.

— Да, и еще монета-этом.

А потом берет яблоко из корзины на столе. Выбирает красное, конечно, и протягивает мне, как приз.

Я принимаю.

Диана спрашивает:

— Ты с вечера его пишешь?

— Я пишу его три дня. Было еще хуже.

Теперь она все же сдается. Надувает губки и сводит домиком брови.

— Ты три дня пишешь его мне?

Киваю.

Ее глаза увлажняются.

— Это… — И вдруг голос Дианы надламывается, звучит совсем пусто: — Это уже не имеет значения.

— Ну, я все же… Что?

В форточку врывается холодный ветер. Исчезает запах морской соли и специй. Вместо этого я чувствую, как веет промерзшей землей и мхом.

— Это уже не имеет значения, — повторяет Диана, — потому что ты все еще здесь. Ты здесь.

И небо беззвездное. Ничего не разглядишь, словно его подоткнули черным дерматином. Исчезла шлюха-луна старика Борсо.

У меня во рту земля. В глазах, в носу, в горле.

Уши закладывает от оглушительного треска. Комната сужается, схлопывается мышеловкой. Рушатся стены, ломают мебель.

Я роняю яблоко, и оно разбивается на полу сотней хрустальных осколков.

— Ты все еще в могиле, мой хороший, — шепчет на ухо Диана, — ты в могиле.

Ее пальцы — железные острые пальцы — впиваются мне в подбородок. Она медленно поворачивает мою голову. Теперь мы лицом к лицу.

Один глаз у нее золотой, второй черный.

Похоже, это конец, Шкрипач, — говорю себе. Плохая смерть для плохого человека.