Мю Цефея. Магия геометрии. № 4 (5) — 2019

И не успев еще как следует испугаться, бросаюсь на нее. Борюсь с этими стальными, неподъемными руками. Если я вообще хоть что-то умею в жизни — так это бороться.

Но здесь совсем другое. Силы быстро покидают меня, тело пронзает боль.

И больше нет ничего. И мы завернуты в землю, как в черный каравай. Ее рука — моя рука, ее душа — моя душа.

Слепой и оглушенный, я чувствую в ладони костяной нож. Колю им во все стороны. Рычу сквозь стиснутые зубы и задыхаюсь землей.

Руки обжигает кровью. Ырха рычит мне в лицо. Сперва оглушительно, но затем все тише и тише.

Потом приходит спокойствие. Я уже не копошусь в могиле, я опускаюсь на морское дно. Вода мягко обволакивает, из носа вырываются крошечные пузырьки воздуха, щекочут лицо и уплывают вверх. А внизу одна темнота. Я захлебываюсь темнотой.

Последняя мысль, мгновенное осознание, как с братом Нунаком в иглу. Есть такие сны. Ты в них гуляешь по светлому парку с дедушкой, слушаешь его истории, смеешься. Вы собираете каштаны в его нелепую матерчатую сумку. Смотрите на соек и ворон. А потом ты просыпаешься и понимаешь: твой дедушка давно умер.

Диана давно умерла.

Ничего эдакого. Ни шальная пуля моих врагов, ни городской пожар, ни родовое проклятие.

Просто в Санкт-Петрограрде очень легко получить воспаление легких. Диана любила снег. Диану убил снег.

Ничья.

(юхак)

Открываю глаза. Темно. Потом понимаю, что открыть не смог. Лицо сковала снежная маска.

Хочу смахнуть ее рукой. Не могу пошевелиться.

Сознание пронзает страшная мысль. А что если это и есть смерть? Лежать неподвижно в кромешной темноте. Лежать целую вечность и мерзнуть.

Кто сказал, что в аду жарко?

И вот, когда я уже начинаю путаться в собственных воспоминаниях от страха, раздается голос:

— Ну-ну, не спать.

С лица срывают маску. Я вздрагиваю всем телом, втягиваю ртом воздух и рывком сажусь. Пальцем снимаю лед с век.

Тесная каморка. Стены в бурой краске, темнота тоже какая-то бурая, заплесневелая.

Я лежу в ванной. Прямо так, в грязной одежде. Рукава изорвались, и вся куртка в инее.

— Хорошо. Хорошо-хорошо, — причитает голос, — думал, не проснетесь.

Да это же Француз. Точно он.

Или нет?

Лицо осунулось, щеки впали, глаза заплывшие. От румяного толстячка в поезде остался ссохшийся призрак.

— Что случилось? — Голос у меня сорванный. Это даже не хрип, это эхо хрипа.

— Что случилось? — Глаза Француза бегают из стороны в сторону. Он словно хочет обернуться, но заставляет себя сидеть смирно.

— Где шаман? Его отбросило… Я видел, как она его…

— Шаман молчит.

— Что?

— Шаман молчит, маэстро. Когда мы вернулись, он не сказал ни слова. Дал воды, проводил до деревни, одолжил сани для вас. Но ничего не сказал.

— Когда вернулись? — Я протираю глаза. Слабость во всем теле, и шея затекла, хоть вешайся.

— Мы уже здесь. У него.

«У него» Француз произносит почти шепотом. Словно этот «Он» стоит за дверью с пистолетом и ждет, когда пригласят.

— В деревне?

— В Санкт-Петрограрде.

Город обрушивается на меня всей своей неподъемной тяжестью. Чертовски холодное слово. Я ощущаю безысходность, но не как заключенный в тюрьме. Скорее, как моряк в штиль. В бесконечный штиль. Ведь наш корабль не остался без ветра. Нет, его сковали льды. Мы посреди океана.

— Этот юнец? Григорий Михайлович?

— Этот юнец? — Лицо Француза искажает страх. — Он не юнец, маэстро. О нет. Нет, совсем не юнец.

— Ты сказал мне там… Ты сказал — он знал ее. Очень давно он знал Ырху.

Француз тянет с минуту. Напряженно всматривается в темноту. Темнота так или иначе подслушивает, я давно понял это. Француз тоже. Даже если осветить всю комнату, понаставить здесь целое полчище люстр и фонарей — ничего не поможет. В наших телах, под коконом кожи и мяса, за решеткой ребер — всегда будет клубиться темнота.

Поэтому он сдается. Кивает моим словам и осторожно произносит:

— Конечно, знает. А как сын может не знать собственную мать?!

Об этом мы больше не говорим. Мне страшно вспоминать тот океанический холод в глазах Григория Михайловича. Французу просто страшно.

Эта тварь точно пришла из-под воды.

— Если он так ужасен, — наконец бросаю я, — то зачем ты вернулся?

— Да? А я мог не вернуться? Он хочет видеть меня. И он очень хочет видеть вас. Если бы я ослушался…

— Я убил ее?

— О да.

— Я видел там… Я там такое видел.

— Он захочет спросить. Теперь вы в опасности. Вы были там и видели. Возможно, он… Он может…

Француз зажимает рот левой рукой. Правой протягивает мне костяной нож.

— На нем кровь Ырхи, — шепчет он, — теперь его же месть обернется против своего хозяина.

Я хватаю нож и прячу за пазуху. Не знаю, что и как сложится, но заточенный кусок кости в запасе лишним не будет. С ножами вечно такое, они умеют успокаивать.

Я спрашиваю:

— Зачем ты говоришь мне все это?

— Потому что я тоже видел. После вас он пошлет за мной. Он уже не отпустит меня.

Все ясно. Хочет спрятаться за моей спиной. Сальный хлыщ, что с него взять. С другой стороны, мне грех жаловаться — его трусость подарила мне крохотный шанс на жизнь. Неужели я тогда ошибся с быстрыми поросячьими глазками? Что ж, мне не привыкать.