Миткалевая метель

Мы не воры, не разбойнички,
Пугачева мы помощнички…
Это правда, это правда,
Это правдица была.

Вошел хозяин с караульным в кутузку:

— Что еще за скоморошки тут?

Запевала сметил, ту же песню повернул на другой лад:

Из-за Волги кума
В решете приплыла.
Веретенами гребла,
Мочкой 27 парусила.
Это правда, это правда,
Это правдица была.

Тоже со сметкой парень — сразу все и свел на пересмешку.

— Не твои? — спрашивает караульный.

— Может, и мои, всех-то разве упомнишь? — ворчит хозяин и попрекает молодцов: — Небылицы плесть горазды! За переборный бы стан вас — послушал бы я, как запоете.

Тут запевала Балабилка-кудрявый вскочил:

— Сиживали и за переборным и за подножечным 28. Надо — самому комару камзол парчовый соткем; блохе, императрице кафтанной, скатерть сладим. Песня делу не помеха!

Надоело, наприскучило до смерти парням острожных клопов кормить собой. Руки стосковались по челноку. У рабочего человека от безделья душа вянет, сохнет, как цветок по осени.

Тряхнул хозяин золотым кисетом в сыскной коллегии, ну и все шито-крыто. Чужих людей признал за своих, прибрал к рукам, закабалил на свою мануфактуру. Не ошибся, плут.

Молва о них шла, будто учились они мастерству, умельству не в пряльной у купца, а за хрустальной дверью у мастерицы Волжанки — добрым людям служанки. Сказывали, что жила такая умелица, за народ, за мастерство заступница.

Балабилка-весельчак сразу сел за переборный стан. Ткет, песней сердце тешит. Прямо золотые руки: на какой узор ни глянет, снимет в точности, капля в каплю. Такие стал салфетки-скатерти камчатные ткать, что все дивились.

Другие молодцы — за помощников, за переборщиков…

Вот однажды прискакал в Ярославль царицын гонец. Белого коня привязал у крыльца к резному столбу, палаш прихватил, а сам в контору — к хозяину мануфактуры.

Приказывает царицын гонец хозяину: мол, к такому-то сроку соткать наилучшую скатерть на царский стол Таково повеление царицы. Большой праздник в град столице затеян, на пированье вельможи пожалуют и заморские гости. Нужна скатерть в ширину-то пять аршин, а в длину — двадцать пять.

— Ладно, — говорит хозяин, — для их императорского величества порадею со всей душой. На пряжу из мастеровых людей жилы выдеру, а уж сотку и цветисто и добротно.

Гонец хлестнул плетью с золотой кисточкой по сафьяновым сапогам, шляпу с пером поправил, в седельце сел, вдарил коня шпорами и погнал столбовой дорогой.

Вздохнул да охнул купчина. Поддевку распахнул. От царского-то заказа его и в жар и в нар бросило. Заказ такой хоть не внове — и дотоль немало на царский стол поставлял он всякой красоты, — на этот раз что-то робость охватила. Угодишь ли? Слышал он от надежных людей, что с той поры, как кабальные люди вышли из покорности да к Емельяну Пугачеву перекинулись, потеряла царица всякий покой. Уж и своих-то домочадцев приблудных — и то кой-кого расшугала: кого в Буй, кого в Кадуй, а третьего за Можай, назад не приезжай.

Пошел хозяин в рисовальню 29, из ткацкой лучших ткачей-переборщиков покликал, наказывает:

— Царскому столу наказ сполняю. Эта скатерть дороже всей моей жизни! Ты, Логин Арясов, бобыльский сын, срисуй цветы, узоры, чтобы царица, как глянула, духом бы воспрянула, а как на стол скатерть постлала — сама бы цветком расцвела. Ты, Балабилка с помощничками, по Арясову узору сотки такую скатерть, чтобы нам с тобой царица прислала по золотой табакерке. Ни шелка, ни пряжи золотой не пожалею.

Тут развязал он алую шелковую тесемку, развернул царский указец, что был в трубочку свернут, да напомнил:

— Ложась, вставая, в сердце храните повеление монархини. Нерадивых, нерачительных приказала она отсылать в каторжные работы. Слышали? А то сызнова прочитаю! Идите, да чтобы у меня сказано — сделано было! Кто хозяину не угодит — так и ведайте: тот по Камчатке соскучился.

Арясов Логин, бобыльский сын, как прирос к столу в рисовальной светлице, так с самого утра до позднего вечера сидит над белым листом, кисть в руке; в ложках, в черепочках золотые, лазоревые краски перед ним. За косящатым окном — зеленый волжский берег, вольная матушка-Волга, синее небо, отары белых облаков гуляют в вышине. Логин порисует-порисует да поглядит в оконце. Уж вот, кажется, хорошо вывел, дельно, цветисто! Другие рисовальщики заглянут через плечо Логина на узор, присоветуют:

— Ловко, хватит! Неси! Клади кисть, а то испортишь. Логин и вблизь-то глянет на узор, и к двери-то отойдет, а потом возьмет узор — да в печь! Хорошо писано, но не лежит к сердцу.

Мнится, мерещится Логину семицвет диковинный, в уме-то этот узор крепко держит, явственно его во всех изгибах видит, а вот положить по всем правилам на манерный лист 30 никак не может.