Миры Роберта Чамберса

Своими перпендикулярными улицами и зданиями времён Второй империи Каркоза напоминала Париж, но лишённый ровных стремительных линий и гигантских серых пространств. Париж без людей и радости, «город получаса» на рассвете ранней весной или поздней осенью, когда туман пожирает Дом инвалидов и Елисейские поля, и всякое может случиться во мгле.

Словно у барона Османа остался излишек строительных материалов, но кончилось вдохновение: этот город был спроектирован архитектором, пребывающим в глубочайшей депрессии. Город бросили на произвол судьбы. В просветах между кварталами мелькали коричневатая река и бетонный мол, и ржавые баржи. Клочьями висли изодранные тенты над кофейнями. За пыльными витринами в полумраке заколоченных магазинов вычерчивались силуэты манекенов. И эти болванки тоже вглядывались в автомобиль, посмевший нарушить кладбищенскую тишину Каркозы.

Беспримесное уныние почувствовал я. Компания мордоворотов нисколько не поднимала настроение. И вдруг, точно зрение адаптировалось в темноте, я стал различать жителей. Будто призраки, они таились в тенях и сливались с ландшафтом. Человек в жёлтом дождевике на фоне жёлтой пекарни. Одинокая фигура, прильнувшая к окну парикмахерской. Дети, юркнувшие в подворотню.

«Гадара», — прочёл я надпись на табличке.

* * *

Бывший «Бонапарт», низведённый переименованием до «Кактуса», был зажат между двумя домами, как арестант — между конвоирами. Построенный в стиле Прекрасной эпохи, он давно оставил в прошлом свои лучшие дни. Листы жести свисали с кровли на уровне последнего, шестого этажа и грозили, спикировав, отсечь кому — нибудь голову.

Я размял плечи и вдохнул сырой воздух.

— Господа, сгоняйте пока за пивом. Я быстро.

Но Максим уже пёр к открытым дверям и я поплёлся следом.

Внутри «Кактус» был вполне себе «Бонапартом», отрёкшимся от престола и поистрепавшимся на острове Святой Елены. Дубовые панели, полуколонны, мраморная нимфа, лепнина. На «шахматном», в чёрно — белую клеточку, полу — отпечатки грязных подошв.

Консьерж, долговязый паренёк с потрясающим рубильником посреди узкого лица, разложил перед собой газету. Он то ли мастурбировал, то ли чесал яйца, что, знаю не понаслышке, легко перетекает из одного в другое. Будучи разоблачённым, он без смущения вынул руку из брюк, обнюхал пальцы и пошевелил ими, салютуя гостям.

— Что пишут? — спросил я.

— Феллини победил на фестивале в Каннах.

— «Сладкая жизнь»? Я слышал, там уйма эротических сцен.

Консьерж подобострастно искривил губы.

— Надолго в Каркозу?

— Будет видно. Мы ищем…

— Даниэля Валенте, — отчеканил Максим и грубо отпихнул меня в сторону.

— Не знаю никакого…

Максим схватил консьержа за шиворот. Тот взвизгнул — и был извлечён из — за конторки. Номер «Монд» спланировал на пол, рассыпая карточки с обнажёнными негритянками. Под газетой лежал распухший от влаги гроссбух.

— Даниэль Валенте! — Максим встряхнул паренька. И тут произошло нечто невероятное: консьерж укусил мордоворота за подбородок. Прямо — таки впился зубами в кожу! Максим завопил — крик его был для меня чем — то сродни хиту Чака Берри. Так же осчастливливал.

Мой «шкаф» скакал сбрендившим слоном по шахматной доске. Консьерж повис на нём в позе, позаимствованной из Камасутры. Она вроде как именуется «застёжка», эта поза. Вечно бы глазел на гротескную картину, но дела поторапливали.

Я полистал гроссбух. В апреле «Кактус» приютил шестерых. Валенте среди них не было, зато был «Д. Пилигрим». Номер 606. Магистру Гьюдиче понравилась бы магия чисел.

Консьерж бился в медвежьих объятиях Максима и алчно щёлкал зубами. На подмогу спешил водитель. Я оставил голубчиков выяснять отношения. Обогнув клеть допотопного лифта, прытко вскарабкался по винтовой лестнице на последний этаж. Ковровая дорожка расползалась от ветхости под ногами. Пахло плесенью, у плинтусов белела горстка крысиной отравы.

Я перевёл дыхание и вежливо постучал в шестьсот шестой номер.

— Кто? — спросили сипло.

— Уборка.

— Уходите.

— Месье Валенте, я разговаривал с Терезой.

Возникла пауза, заскрипел паркет и дверь приоткрылась. Я едва не отшатнулся от шибанувшей в ноздри вони. Смердело протухшими яйцами, испорченным мясом.

— Не мешает проветрить комнату, — заметил я, переступая порог. Нащупал выключатель — стены возле него были липкими и мокрыми. Загорелась лампочка. Я прикрыл дверь.

Даниэль доковылял до кресла и сел — больше походило на то, как вытряхивают из мешка мусор. Под одеждой он был весь какой — то рассыпчатый, текучий. Ну, мне так казалось в тусклом свете.

Сальные патлы падали на костистое лицо. Парнишка безобразно исхудал. Кожу усеивали воспалённые фурункулы. Некоторые лопнули и пустили гной. Гноились и глаза Даниэля.

— Вас прислала моя мать? — Слова давались ему с трудом. В лёгких булькало.

— Старушка скучает. — Я дышал ртом и озирался в поисках источника вони. Здесь всё выглядело грязным: скомканная постель, ковёр, ночник, но я ставил десять франков на небольшую картонную коробку. От неё, от прикроватного столика, смердело особенно сильно.