Миры Роберта Чамберса

Перелешин схватился за набалдашники ограды. Ночью в отеле ему приснился поразительно яркий сон. Будто он сходит со сцены после концерта, вспотевший и счастливый. В гримёрке ждёт Вика. Это анахронизм: они познакомятся только в девяносто четвёртом, с музыкальной карьерой покончено. Во сне Перелешину плевать на нестыковки, ведь Вика абсолютно голая, а он так соскучился. Жена жестом приглашает в объятия. Он бросается к ней, тычась лицом в остренькие груди, посасывая их, как ей нравилось при жизни. Вика изгибается, направляет, ласкает пальцами лохматый затылок будущего мужа, будущего вдовца. Член Перелешина готов лопнуть от возбуждения. Из сосков Вики капает молоко. Она говорит хрипло:

— Король грядёт.

Ураган вторгается в идиллию. Раскидывает сценические костюмы. В гримёрке нет потолка, над любовниками кипящее и булькающее небо.

Вика кладёт ладони на виски мужа и говорит вкрадчиво:

— Нет иной обетованной земли, кроме Каркозы.

Грозовые облака изрыгают бомбы. Как в замедленной съёмке, они падают вниз, увеличиваясь, увели…

На этом сон милосердно прерывался.

Перелешин помассировал горло, сплюнул в песок. Поводил расфокусированным взглядом по набережной. Женщина, кормившая голубей, засекла его и быстро — быстро помчалась навстречу. От неожиданности Перелешин запаниковал. Женщина перепрыгнула ограду и подбежала, тяжело дыша. Ей было лет сорок. Мелкие язвы испещрили подбородок и носогубные складки. Запавшие глаза лихорадочно горели.

«Городская сумасшедшая», — опознал Перелешин.

— Le Roi en jaune^*! — радостно каркнула женщина.

— Извините, я не понимаю. — Перелешин заслонился сконфуженной улыбкой.

— Le Roi! — Женщина изобразила пантомимой то ли рога, то ли головной убор. — En jaune! — Она подцепила воротник ветровки. Фанатично закивала.

— Извините. — Перелешин посеменил прочь.

«Соня, — повторял он мысленно. — Соня, Соня, Соня».

Под жёлтой обложкой около ста страниц. «Около» — потому что страницы не пронумерованы. Отсутствуют иллюстрации, любые выходные данные, датировка, тираж, сведения о типографии. Прежде Перелешин не встречал таких книг. Самодел?

Сложно определить возраст издания. Экземпляр отлично сохранился. Ни царапинки на переплёте. Гладкие ламинированные страницы. Ровные столбцы строк. Но книга старая. Точно старая.

«Полтергейст» — аукается в голове вздор Юваль. Перелешин вспоминает лицо дочери, когда она впервые взяла в руки пьесу. Ему не нравится жёлтый томик. От обложки веет чем — то нехорошим. Запретным. Он осознаёт, что это просто картон, покрытый бумвинилом. Но хочет убрать пьесу в ящик. В подвал. Закопать в землю, чтобы никакая дурочка не прочла её.

Вместо этого он кладёт том на стол.

По запросу «Жёлтый знак» поисковик выдаёт нафталинную американскую беллетристику. Перелешин загружает переводчик и вбивает первую строку пьесы. Неуклюже шагает указательными пальцами по клавиатуре, как слон с холста Сальвадора Дали.

В правом оконце высвечивается:

«Кассильда: Теперь моим отцом будет Хастур».

«Хастур», — одними губами повторяет Перелешин. Монитор гаснет. Что — то продолговатое падает сверху. Перелешин валится на пол вместе с креслом. Он хватает ртом воздух, но кислород не проникает в лёгкие.

Над ним болтается Серёга Мазанцев. Сучит ногами в полуметре от ламината. Скрюченными пальцами скребёт пуповину верёвки, впившуюся в горло. Лицо потемнело и набухло, словно клещ, насосавшийся крови. Серёга в тишине раскачивается в петле в аду, которым стала жизнь Перелешина.

Резкая трель проносится по дому. Перелешин закрывает и открывает глаза. Висельник пропал. Это была галлюцинация, последствие переутомления или запоздалое действие галлюциногенных грибов, съеденных в девяностом.

В дверь звонят. Потрясённый, Перелешин поднимается и ковыляет в прихожую. Вытирает пот, собирается с духом.

На крыльце стоит незнакомый гражданин в советского вида плаще и фетровой шляпе. Свет заходящего солнца рождает странную иллюзию, словно визитёр состоит из треугольников и клинышков. Словно под плащом он весь — углы.

— Господин Перелешин?

— Да, слушаю вас.

У человека жёлтые радужки и гепатитного оттенка белки. Улыбка тлеет в уголках тонких губ. Мягкий акцент, бархатистый голос.

— Моя фамилия Эрлих. Я занимаюсь редкими книгами.

— Я ничего не покупаю.

— Да — да. Но смею надеяться, продаёте. Господин Мехьяр, — Эрлих показывает большим пальцем на дом напротив, дом, где повесился Мазанцев, — он сказал, вы приобрели на распродаже пьесу.

Перелешин, не отошедший от столкновения с бездной за пределами реальности, думает, что с пьесы всё и началось. «Жёлтый знак» похитил его дочь.

— Что это за пьеса? — спрашивает Перелешин. Он уверен: гражданин — из — углов владеет знаниями, сокрытыми в тени.

— Очень особенная пьеса. — Эрлих подмигивает, при этом под одеждой его что — то хрустит. — Про Конец Мира. Есть книги, которые нельзя держать у себя слишком долго. Есть книги, которых вообще не стоит касаться. За пьесой уже приходили? Мои коллеги? Как — бы — люди?

У Перелешина раскалывается черепная коробка. Язык ползает по нёбу в поисках формулировок.