Миры Роберта Чамберса

— Ты нашла Жёлтый Знак?

— Нет, — пробормотала я. — Нет.

Затем единственная студенистая рука, похожая на дряблую морскую звезду, коснулась моего запястья и шрамы на нём запылали, как фосфор.

— Он был ниспослан и ты его нашла.

Освободили меня без особой помпы. Моим надзирателем по условно — досрочному освобождению стал человек по имени Мичем, которому я инстинктивно не доверяла. Невысокий, худой, как болотный тростник, с таким острым подбородком, что им можно было резать сыр. Его правый глаз был голубым и всё время моргал, но левый смотрел неподвижно. Странно большой и зелёный, он был не нормального зелёного цвета, но цвета застоявшихся прудов и плесени. Лягушачье отродье. Опухший и желеобразный.

— Я хочу, чтобы ты помнила, — сказал Мичем, — то, что случилось — в прошлом и теперь у тебя новая жизнь. Новое предназначение. И я помогу тебе его исполнить. Поняла?

Я ответила, что да. И тогда он вытащил большой конверт и достал из него книгу.

— Ты знаешь, что у меня здесь? — спросил он.

Меня охватила дрожь.

— Я не хочу это видеть.

— Но должна, ты должна. Видишь? Это вовсе не книга.

То, на что я смотрела, было не «Королём в Жёлтом», но всего лишь пачкой бумаг, которые я сразу же узнала. То были наброски, которые я сделала после окончания II Акта. Определённо, работа сумасшедшей. Рисунки звёзд и искажённых планетных тел, сюрреалистические пейзажи и города с туманными башнями, выгравированными на фоне восходящей луны. Над всем этим доминировали бессмысленные каракули, выглядевшие как работа ребёнка и многочисленные спиралевидные росчерки, которые, казалось, соединяли всё воедино.

— Никакой книги нет. И никогда не было. Ты в это веришь?

— Да, — выдавила я, отворачиваясь от ужасных спиралей, которые заставляли мои запястья гореть. — Верю.

— Превосходно. — Мичем сунул бумаги обратно в конверт. — Тогда мы начнём создавать новую тебя. Ты ведь действительно этого хочешь?

Я сказала ему, что хочу. Побоялась ответить иначе. Понимала, что Мичем затеял весёлую непристойную игру. Пока он говорил, я заметила, что края его маски начали истираться.

В течение нескольких последующих недель, пока я осваивалась с ролью бывшей заключённой и бывшей детоубийцы, происходило что — то неправильное. Меня не покидало весьма тревожное чувство, что мир больше не вращается плавно и безопасно вокруг своей оси. Что — то изменилось. Я говорила себе, что это лишь моё восприятие, но не была в этом столь уверена. Что бы или кто бы ни управлял вселенной ранее, ей уже не управлял. Покровительство перешло из рук в руки. Может другие оставались в неведении, но я тут же увидела знамения. Они были едва заметными, но очевидными — дуга солнечного света на горизонте в сумерках, неправильный изгиб определённых углов, скопление огромных бледных мотыльков за моим окном и самое показательное — пугающее продвижение некоей тени, что приближалась с каждым днём.

Мичем поселил меня в реабилитационном центре вместе с другими бывшими заключёнными. Это было место для всех, мужчины располагались слева от лестницы, а женщины — справа. Независимо от пола, у них была одна общая черта: пристальный взгляд, этот ужасный, какой — то каталептический взгляд, словно они разглядывали что — то вдалеке, чего никто другой увидеть не может. Большинство из них, испытывая дискомфорт от внешнего мира, оставались в комнатах, расхаживая взад — вперёд, будто всё ещё находились в своих камерах. Полагаю, что после столь долгого пребывания в клетке высшая физика неограниченного пространства была за пределами их понимания. В первую неделю же повесилась одна из женщин, пожилая леди, которую все звали Мардж. Она оставила предсмертную записку, которая провозглашала незатейливое: «ЛИШЬ ЛЕВЫЙ ГЛАЗ МОЖЕТ ВИДЕТЬ». Но, прежде чем накинуть петлю на горло, Мардж взяла нож для удаления сердцевины из яблок и вынула оскорбительную сферу. Она положила кровавый шарик в чайную чашку, а затем покончила с собой. И так тихо, что женщина в соседней комнате даже не услышала.

Женщина, что жила по соседству со мной, частенько плакала по ночам. Её мёртвый взгляд напоминал лужи серой дождевой воды. Говорили, что она убила своего ребёнка. Я понимала её боль. Иногда я просыпалась посреди ночи думая, что Маркус плачет и его нужно покормить. Груди постоянно болели, но потом я вспоминала, что Маркус мёртв и что я одна. О, Дэвид, ты же понимаешь, не так ли? Часто я глазела в окно, уверенная, что слышу, как где — то в ночи плачет ребёнок, потерянный и одинокий. Но всё это было у меня в голове. Не раз я была уверена, что замечала в детской коляске Маркуса. Но это было невозможно… если только не пришло время.

Ночь за ночью я слышала, как безумная соседка раскачивается в кресле взад — вперёд: скрип, скрип, скрип. Иногда это продолжалось до рассвета. Часто она пела колыбельные пронзительным, царапающим голосом, от которого у меня мурашки бежали по коже. Но по — настоящему я пришла в ужас, когда услышала, что там плачет ребёнок. Невозможно. Я понимала, что это невозможно. И всё же безошибочно слышала влажный причмокивающий звук кормления младенца.