Мир всем

Немного постояв в растерянности, я заметила движение в глубине кладбища, прямо напротив упокоения доктора Боткина. Там! Я сделала несколько шагов и замерла, настолько реальной казалась бронзовая фигура в простом хитоне, ниспадающем мягкими складками до каменного холода гранитного камня[6]. Он просто стоял, задумчиво опустив глаза долу, со спокойным смирением человека, готового без ропота принять свою судьбу. Позади высился огромный тёсаный крест и нагромождение камней, два из которых хранили на себе имя Анны Акимовны Вершининой и эпитафию. Я шёпотом прочитала: «Возьмите иго Моё на себя и научитеся от Мене, яко кроток есмъ и смирен сердцем, и обретите покой душам нашим».

Женщины в платочках тоже были тут. Одна из них обошла могилу, взобралась на камень и припала губами к бронзовой руке Спасителя. Другая, с горящей свечой, речитативом бормотала молитву. Разгоняя тучи, ветер со звоном перебрал верхушки вековых деревьев, чудом уцелевших в блокаду. Ранние сумерки накинули на памятники серые тени. Я подошла к постаменту Спасителя и поклонилась, уткнувшись лбом в ледяной гранитный камень.

— Мамочка, бабуся, я помню про вас! Каждый день помню, каждую секунду! Даже когда смеюсь, сплю или веду урок, вы всё равно со мной! Вы во мне, и так будет всегда. Я люблю вас, скучаю по вам! Если бы вы знали, как я скучаю! — Я подняла лицо к небесам. — Господи, помяни рабу Божию Марину и рабу Божию Евпраксию во Царствии Своём!

Мне казалось очень важным достучаться, докричаться до небес, с которых на меня смотрят родные глаза навсегда ушедших. В этот миг мне так яростно хотелось верить в бессмертие души, как на войне хотелось, чтобы наши скорее взяли Берлин и смели с лица земли нацистскую сволочь. Мёртвый могильный цоколь постамента медленно теплел от соприкосновения с моей кожей. Пусть бы всё тепло перетекло туда, в гранит и мрамор, лишь бы меня услышали, лишь бы увидели! Словно подарок, на моё плечо опустился багряный кленовый лист. Прижав его к щеке, я почувствовала, что он стал мокрым от слёз. Я и не заметила, что они ручьями текут по щекам. Дрожащими пальцами я расстегнула портфель и вложила лист в тетрадку с конспектами, чтобы сохранить на долгую память.

* * *

Декабрь на календаре с каждым оторванным листком приближал время к Новому году. Я стояла около витрины коммерческого магазина, с завистью глядя на коробку конфет с пурпурной розой на обложке. Слева от кондитерской роскоши сверкал кусочками бумажного сала огромный муляж колбасы размером со свиноматку. Справа высилась пирамида консервных банок с чёрной икрой и крабами, украшенная ярким флажком с призывной надписью «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы».

Крабов я никогда не пробовала и вполне допускаю, что они имеют непревзойдённый вкус, икру не любила, а конфетами с розой меня угощал директор школы Роман Романович. Может, зря я отказалась от угощения? Ничего бы не случилось, если бы я, исключительно из вежливости, взяла одну конфетку.

«Нет, ты всё правильно сделала», — похвалила я сама себя. Коробка конфет стоила сто шестьдесят рублей, а моя зарплата учительницы младших классов составляла четыреста пятьдесят. Причем почти на половину зарплаты в добровольно-принудительном порядке полагалось покупать Облигации внутреннего займа на восстановление народного хозяйства. Раз в месяц газеты печатали списки номеров облигаций с денежным выигрышем, но лично я таких счастливцев не встречала. С первой зарплаты в моей синей картонной папке накопилась уже несколько бумажек с рисунком электростанции, бодро прокручивающей в турбине бурные потоки воды. Оборотная сторона облигации сообщала, что погашать облигации Госбанк начнёт в тысяча девятьсот пятидесятом году. Через пять лет! За вычетом из зарплаты денег на облигации на руки я получала двести тридцать рублей. Как раз на коробку конфет и сто грамм колбасы.

Разница между нормированной торговлей и коммерческой не поддавалась сравнению в обыкновенном среднем уме наподобие моего. Если по карточкам вареная колбаса стоила шестнадцать рублей за килограмм, то в коммерческом аж двести пятьдесят. Рекорд било сливочное масло, которое стоило двадцать пять рублей против трёхсот семидесяти. Зато коммерческий магазин торговал без карточек — если есть деньги, покупай хоть полную сумку.

Из дверей магазина вышла девушка примерно моего возраста в пушистом пальтишке и модных ботиках с меховой оторочкой. В руках она держала увесистый свёрток, перевязанный бечевой. Описав дугу, её взгляд на миг задержался на моей потрёпанной шинели и армейских сапогах и полетел дальше, где с распахнутыми дверями её ожидал легковой автомобиль. «Виллис» тысяча девятьсот сорокового года выпуска — моментально отреагировала моя натренированная память военной регулировщицы.

«Богу Богово, а кесарю кесарево», — пробурчала я про себя, подумав, что коммерческие магазины разделили население по сортам, как говядину: есть филейная часть с вырезкой, а есть мослы да голяшки, которые на своих двоих в пехоте протопали до Берлина и яростно написали на Рейхстаге «Смерть фашизму!».