Мир всем

Я подумала, что надо бы немного протопить печку, чтоб не замёрзнуть ночью, но с другой стороны, на фронте приходилось и в снегу спать. Но всё-таки пришлось признать, что после прогулки по улице я основательно продрогла, и чашка кофе оказалась бы кстати. Почему бы нет?

После недолгих колебаний я бегло провела расчёской по волосам и прошла к комнате Олега Игнатьевича.

Он переливал кофе из ковшика через ситечко в чашку. При виде меня его лицо просияло:

— Проходите, Антонина Сергеевна, располагайтесь, я сейчас. — Он споро обернулся и распахнул створки буфета. — У меня и конфетки есть.

На стол легла коробка конфет из коммерческого магазина с розой на крышке, и я едва удержалась, чтобы не застонать сквозь зубы. Он уловил моё настроение:

— Не любите сладкое?

— Терпеть не могу.

На этот раз мне почти не пришлось кривить душой. Не представляю, как можно съесть конфеты по цене, равной половине месяца работы от звонка до звонка, причём в буквальном смысле этого слова, имея в виду звонок на урок.

Олег Игнатьевич пожал плечами:

— Жаль. Я купил их специально для вас.

«Где-то я это уже слышала», — беззвучно проговорила я про себя, но всё же не удержалась и в кофе положила два кусочка рафинада — как бабуся.

Надо признать честно — варить кофе Олег Игнатьевич умел. Кофе был горьковато-терпкий, насыщенный, с пузырящейся пенкой. Сделав глоток, я почувствовала, как по горлу прокатилась волна приятной теплоты, и огляделась по сторонам.

Комнату Олега Игнатьевича отличал рациональный стиль обстановки под девизом «ничего лишнего». Кожаные диван и кресло, массивный стол тёмного дерева, такой же шкаф с резьбой на кокошнике и неожиданно выбившаяся из ансамбля кружевная салфетка на этажерке с книгами. Повернув ручку ретранслятора, Олег Игнатьевич включил радио. Негромкая классическая музыка настраивала на спокойную доброжелательную беседу.

Олег Игнатьевич вопросительно поднял брови:

— Антонина Сергеевна, вы любите танцевать?

Я не успела ответить, потому что романтический вечер перебил истошный вопль Гали:

— Пионе-е-ер! Чтоб тебя разорвало, наглая морда!

Моя рука с чашкой дрогнула. По коридору мимо нас простучали быстрые шаги, потом что-то грохнуло, и Галин голос вновь сорвался на фальцет:

— Ну, Пионер, поймаю — усы выдеру и хвост оторву!

— Если бы услышал кто-нибудь со стороны, то быть беде, — многозначительно бросил Олег Игнатьевич. — Всё-таки надо было назвать подлеца Мурзиком.

Я поставила чашку на стол, закрыла лицо руками и захохотала.

* * *

Время бежало так быстро, что конец декабря застал меня врасплох. Но сколько бы ни навалилось на меня работы, я постоянно держала в голове мысль, что до Нового года должна пойти ТУДА. Может потому, что мне снова приснилась бабуся. Правда, в этот раз она не пряталась за дверью, а шла по парку между белоствольных берёз. Я понимала, что не могу подойти к ней, но бабушка помахала мне рукой и улыбнулась. Вообще странно, что бабуся мне снилась, а мама никогда. Хотя я поминала их вместе и даже неуклюже, запинаясь и смущаясь подобно двоечнице у школьной доски, вечерами робко молилась за их души.

В этот раз я шла на Новодевичье кладбище как к родному порогу. Меня не смущали ни холод, ни обледеневшие ветки деревьев, которые яростно трепали порывы ветра.

Весь день я провела в радостном ожидании встречи, словно плутала среди болот и вдруг увидела горящий огонёк в окне дома, где тебя обогреют и успокоят. Я больше не оглядывалась тревожно по сторонам, а знала точно куда идти. И взгляды встречных посетителей смотрели понимающе ясно и чисто, принимая меня за свою.

То здесь, то там из снежных сугробов выступал холодный мрамор надгробий. Мрачные склепы отбрасывали на белый снег размытые чёрные тени. Я подумала, что пунктир протоптанной тропки напоминает путеводную нить, которая не даёт путнику заблудиться в сумраке стылого ленинградского декабря. Поёжившись в тонкой шинели, я увидела, как последний луч солнца вспыхнул и заиграл на медном хитоне фигуры Спасителя у могилы генеральши Вершининой.

На пятачке у надгробия снова стояли люди, и их общность дарила особенное чувство сопричастности к чему-то нужному и важному. Пожилой мужчина в ватнике, раскрыв молитвенник, нараспев читал по-старославянски. Две старушки прилаживали к постаменту пышные бархатные розы. Высокая женщина в платке стояла неподвижно и скорбно, как будто её саму отлили из бронзы. Мне казалось очень важным, чтобы мама с бабушкой увидели меня в эту минуту. Я подошла вплотную к постаменту, сняла варежку и коснулась ладонью ледяного гранита.

— Мамуля, бабуся, я помню о вас и люблю. Спите спокойно, мои дорогие, у меня всё хорошо.

Мы стесняемся выразить вслух затаённое на сердце, но здесь, рядом с фигурой Спасителя, слова любви произнеслись сами собой, с верой, что именно с этого места они будут услышаны там, на небесах, в холодном безмолвии нарождающейся ночи.

Старушки с розами перекрестились и ушли. Коренастая девушка с заплаканными глазами встала на колени прямо в снег и покаянно опустила голову. Я услышала негромкой шёпот:

— Господи, прости. Не ведала, что творила.