Мир всем

Мне снилась дверь. Огромная, тёмная, окованная по периметру полосами почерневшего железа. Дверь располагалась в нише незнакомого дома из серого тёсаного камня, без единого окна. С козырька крыши свисала длинная цепь, и когда ветер раскачивал её, звенья со скрипом лязгали друг о друга.

Я не заметила, день или ночь, настолько сизый мрак заполнял собой пространство вокруг. Я знала, что должна во что бы то ни стало распахнуть дверь, потому что там, внутри, моя дорогая бабуся. Напрягая силы, я тянула за медное кольцо, вделанное вместо ручки, упиралась ногами и рвала на себя, но дверь стояла неприступным монолитом. Со слезами и криками я царапала дверь пальцами и озиралась в поисках ножа, палки или ещё чего- то подсобного. Чувствуя, как от бесполезных усилий ломаются ногти, я жалела, что не привезла с фронта парочку гранат для направленного подрыва препятствия.

— Бабуся! Подожди, я скоро.

Я размазала по щекам слёзы и проснулась, успев уловить принесённый ветром ответ бабуси:

— Я молюсь о тебе, Тоша, помяни меня.

— Бабуся, я помню о тебе всегда, а поминать не умею, прости меня!

— Помяни…

Стук сердца грохотом отдавался в ушах. Рывком поднявшись с кровати, я услышала деликатный стук в дверь и обеспокоенный голос Олега Игнатьевича:

— Антонина Сергеевна, вам не нужна помощь?

Наверное, я кричала во сне. Чтобы прийти в себя, я крепко растёрла уши ладонями — отличный метод, который мы применяли на войне, если приходилось работать сутками без перерыва. Стук в дверь повторился:

— Антонина Сергеевна, это я, ваш сосед.

— Спасибо за заботу, Олег Игнатьевич, — хрипло отозвалась я. — Всего лишь дурной сон.

Будильник показывал шестой час утра. Пора вставать. Пока разожгу примус, пока закипит чайник, пока умоюсь и оденусь, сон выветрится без остатка. Я вспомнила, что вчера забыла перешить воротничок на платье. У меня было два воротничка на одно платье, а если раздобуду толстые белые нитки и крючок, то свяжу себе третий. Вдев нитку в иголку, я пристроилась под лампой, одиноко свисавшей со шнура на потолке. Абажуром и настольной лампой я пока не обзавелась, хотя настольная лампа числилась в ближайших планах. За несколько послевоенных месяцев моя комната немножко обросла вещами, включавшими в себя комод (мне он достался по дешёвке из соседнего дома), коврик перед дверью, большой плетёный сундук, куда я складывала постельное бельё, и горшок с фикусом — его принесла Рая. На комод со шкафа переехала немецкая фарфоровая пастушка и, судя по выражению лица, удивлялась, в какую нищету попала из богатого бюргерского дома.

Стежок за стежком, а я заново прокручивала в уме ленту странного сна с запертой дверью. Он казался настолько реальным, что я проверила, не ободрала ли ногти о железную обивку. Бабуся просила меня её помянуть. Я опустила шитьё на колени и задумалась. Обычно поминовение заключалось в стопке водки, покрытой кусочком хлебца и посыпанной на могилку крупе для птичек. Но бабуся и мама похоронены где-то в общем рве, кроме того, я была совершенно уверена, что бабуся хотела от меня нечто иное, тем более, что ни она, ни я водку не пили.

Конец ноября в Ленинграде выдался сырой и тёмный. Пока я добиралась до работы, ветер несколько раз предпринимал злую попытку толкнуть меня в спину. Но я стойко держалась на ногах, обходя осенние лужи.

Плохая погода — не повод для уныния, особенно если вспомнить, что из булочной тянет свежим хлебом (пускай по карточкам, но он есть в достаточном количестве), в водопровод поступает вода, а в домах горит свет. Тем, кто пережил войну и блокаду, грех жаловаться на временные трудности, надо работать, поднимать страну и смотреть в будущее с оптимизмом.

Выпалив про себя тираду, я ввалилась в тёплый вестибюль школы, уже наполненный звоном детских голосов. Учителя раздевались в закутке, отделённом от основной раздевалки фанерной перегородкой. Неподалёку разговаривали две уборщицы. Я не вникала в чужую беседу, пока слух не выхватил слово «помянуть».

— Сегодня же Михаил Архангел, — скороговоркой сыпала юркая старушка Анна Ивановна. — Пойду в церковь, помяну сына с мужем. Панихидку закажу, свечки поставлю, глядишь, на душе полегче станет.

При виде меня уборщицы замолчали, а во мне словно что-то встрепенулось и затеплилось: церковь, конечно! Вот что имела в виду бабуся! Я перевела дыхание, окончательно отрешаясь от странного сна — ночные образы напоследок стукнулись в тяжёлую дверь и растворились при свете дня. Я задумалась: в церковь учителям дороги нет, увидят — уволят с треском. Кроме того, я понятия не имела, где в Ленинграде открытые церкви. Внезапно вспомнились слова случайной женщины про Новодевичье кладбище и про то, что ходить на кладбище никто не запрещает, и решение пришло само собой.